Наследница Дестроера - Мэрфи Уоррен - Страница 12

Силясь овладеть собой, Смит двумя руками схватился за край стола. Сначала вице-президент, теперь еще и этот. Было очевидно, что его выступление стало ответом на призыв вице-президента положить конец секретным операциям спецслужб. Из этого, правда, еще не следует, что губернатору Принсиппи тоже известно о КЮРЕ. Худшего сценария и придумать было нельзя.

Но в конечном итоге это могло оказаться и не самым важным. КЮРЕ финансировалось из закрытого бюджета, реально же через Харолда В. Смита проходила добрая половина закрытой части финансирования ЦРУ, армейской разведки и Агентства национальной безопасности, не говоря уже о некоторых статьях оборонных расходов.

Как бы то ни было, похоже, с приходом нового президента КЮРЕ ожидают неприятности. И неважно, кто именно победит на выборах. Если, конечно, кандидаты намерены выполнять свои предвыборные обещания.

Смит застонал и снова потянулся к пузырьку с детским аспирином. Если так и дальше пойдет, придется перейти на взрослую дозировку, черт с ней, с язвой!

Глава 7

Все оказалось совсем не просто.

Сначала ему пришлось потрудиться в Синанджу. Он призвал на помощь пурпурных птиц, чтобы распугать селян и беспрепятственно войти в деревню. Он мог, конечно, проскочить ночью, никто бы его не заметил, однако была опасность, что при виде сторожа пробудился бы сидящий в нем зверь. Этого зверя он выпустил на свободу в Бейруте, покончив с бандитами “Хезболлах”, и только тогда утолил жажду крови.

На пути в Америку ему опять пришлось сдерживаться. Он сомневался, что сумеет усмирить зверя на все время трансатлантического перелета, но это ему удалось. Может, он наконец научился его обуздывать? Нет, вряд ли. Но он стал старше, мудрее и сильнее, чем раньше.

Беда в том, что старше, мудрей и сильней стал и зверь.

Подъехав к Алагасской глуши в штате Мэн, где росли густые сосновые леса, он съехал на обочину. В этих глухих местах он никого не встретит — значит, не будет искушения убивать. Он вышел из машины и снял “американскую” одежду, которая была слишком грубой и тяжелой для его белой кожи.

Он недолго оставался голым — ровно столько, сколько ему потребовалось, чтобы вновь облачиться в боевой наряд из красного шелка, который он, по обыкновению, перехватил желтым кушаком.

Он босиком прошел в глубь леса; ему нравилось ступать по сосновой хвое. Он вспоминал, как в детстве, на ферме в Кентукки, когда он ходил босиком, приходилось потом отмываться от навоза. Сейчас он нес в руках свои белые сандалии. Больше при нем ничего не было. Ему не нужны были никакие пожитки. У него ничего и не было, он ни в чем не нуждался. Жизнь его была пуста, если не считать той главной цели, ради которой он и отправился первым делом в Синанджу.

При его появлении даже белки бросались врассыпную. Интересно, что отпугивает от него животных и детей — запах, вибрация воздуха или какая-то аура? Внешность у него не отталкивающая, лицо даже довольно приятное. И все же они от него шарахаются как черт от ладана, неважно кто — медведь или бобер, — точь-в-точь как расступилось Красное море от гнева Господня.

Он заметил маленькую изящную лань, она щипала траву и его пока не видела. До чего же хороша! Ему бы хотелось приласкать кого-то, хотя бы разок. Но зверь у него внутри почувствовал это и возревновал.

Лань подняла голову, увидела его — и разлетелась на куски! Во все стороны брызнула кровь, полетели куски живой плоти и костей. Ему до слез было жаль несчастную лань, а зверь у него внутри с наслаждением вдыхал запах свежей крови. Он зашагал дальше.

Хижина стояла на поляне, усеянной сосновыми иголками. Как всегда летом, под крышей обосновались пауки. Нетронутая паутина над дверью говорила о том, что за время его долгого отсутствия на жилище никто не посягал.

Он открыл дверь. Замком он никогда не пользовался: красть у него было нечего, если, конечно, какой-нибудь идиот не вздумает тащить на себе из этой глуши старый черно-белый телевизор.

Он постоял посреди гостиной, потом подошел к телевизору и присел перед ним на корточки, как язычник, принесший подношения к алтарю. Потом включил телевизор, но звук не прибавил: ему не хотелось, чтобы что-то отвлекало его от мыслей.

Телевизор будет его окном во внешний мир, из которого он узнает, когда Джалид нанесет первый удар. Это станет сигналом, что пора возвращаться в цивилизованный мир. Пока что слишком опасно оставаться в городе, где его зверь примется охотиться на безвинных — не потому, что онэтого хочет, а потому, что у него недостает сил со зверем совладать.

Он взглянул на экран, но было уже поздно и на всех каналах светились настроечные таблицы. Неважно. Он остановился на каком-то канале наугад и сосредоточился. Это был единственный известный ему способ держать зверя в узде.

Горевшая у него над головой лампочка вдруг разлетелась в мириады частиц. Он к ней даже не прикоснулся — разве что мысленно.

Глава 8

Америка произвела на Джалида Кумкатти потрясающее впечатление.

Он вез своих братьев на машине от Нью-Йорка до самой Филадельфии, и его ни разу даже не остановили. В Америке, которую иранские, ливийские и другие ближневосточные правители объявляли трусливым бумажным тигром, страной, многие граждане которой даже на родине не чувствуют себя в безопасности, как оказалось, не было ни блокпостов на дорогах, ни контрольно-пропускных пунктов, ни танков на улицах, ни каких-либо ограничений передвижения иностранцев.

Хотя им много раз встречались полицейские машины и было невооруженным глазом видно, что они иностранцы, их никто не остановил. Один раз, недалеко от города под названием Левиттаун, у них спустило колесо, и, пока они стояли, к ним подрулила полицейская машина и залила их опешившие лица ярким светом фар. Джалид едва не впал в панику при виде вылезающего из машины полицейского, но, заметив, что у того только крохотный револьвер 38-го калибра, да и то в кобуре, он немного успокоился. В Бейруте такие носили только женщины и дети, когда шли на рынок. Это оружие недостойно мужчины! Для ливанца пистолет тридцать восьмого калибра — это несерьезно.

Вот почему Джалид шепнул своим дружкам, чтобы не нервничали, и вопросительно взглянул на полицейского.

— Маленькие неприятности? — вежливо осведомился полицейский.

— Да вот, колесо меняем, — немного нервно ответил Джалид. — Скоро уже поедем.

— Поторопитесь. Я не хочу, чтобы в вас влупился сзади какой-нибудь лихач. Недавно в Америке?

— Ага, — ответил Джалид.

Его английский был вполне сносен — он выучился языку, чтобы писать записки с требованием выкупа за заложников и торговаться с европейцами.

— Тогда вы еще, должно быть, не знаете, насколько опасны наши шоссе. Впрочем, почему бы мне не подстраховать вас с моими мигалками? — с улыбкой предложил офицер.

— Да, да, конечно, — закивал Джалид и взялся за гаечный ключ.

Когда он закончил с колесом, все запрыгнули в машину и умчались на приличной скорости.

— Он был очень мил, — заметил Саид спустя какое-то время.

— Америка вообще очень милая страна, — подхватил Рафик. — Вы заметили? Проехали уже почти пятьдесят километров, а в нас ни разу не стреляли! В Бейруте за сигаретами спокойно не сбегаешь — каждую секунду могут прихлопнуть.

— Америка — страна идиотов, таких же, как вы оба! — огрызнулся Джалид. — Лучше думайте о задании.

Но даже на него Америка, ее просторы, ее чистота произвели большое впечатление. Ему говорили, что когда-то таким же был и Ливан — богатая, плодородная, счастливая земля. Сейчас ее рвут на куски дикие звери, и он, Джалид, — один из них. Он оправдывал себя тем, что родился в стране, уже раздираемой гражданской войной. Его самые ранние детские впечатления были связаны с нищетой и громом далеких взрывов. Первой музыкой в его жизни стали каждодневные причитания убитых горем женщин. Нет, он все делает правильно.

Однако сейчас, мчась в машине по Америке, он увидел, какой должна быть нормальная человеческая жизнь, но вместо чувства вины за то, что тоже приложил руку к несчастьям собственной страны, он ощутил прилив ненависти к Америке, у которой оказалось во много крат больше того, что она заслуживает. И он решил уложить на месте следующего полицейского, который вздумает приставать к нему с разговорами.