Крайний срок - Мэрфи Уоррен - Страница 18

Руби считала, что образцом запущенности является квартира Зака Мидоуза, однако по сравнению с норой Флосси жилище Зака вспоминалось как экспериментальная площадка дизайнера-новатора, мечтающего о просторе и чистоте.

Флосси немедленно продемонстрировала, что давно свыклась с горами мусора: пройдя, как эквилибристка, по своей свалке, она рухнула на кровать, представ живым экспонатом, изображающим последствия землетрясений и оползней.

— Спокойной ночи, Флосси, — сказала Руби. — Я сама найду дверь.

Ответом ей был богатырский храп. Руби огляделась. Раз Мидоуз сочинял свое письмо здесь, то он мог заниматься этим только за кухонным столом. Флосси обмолвилась о бумажках на полу. Руби заглянула под стол и нашла у самой стены три комка желтой бумаги.

Включив лампочку без абажура, она расправила листочки и прочла каракули — черновой вариант письма президенту, в котором не нашлось места литературным упражнениям, клеймившим жокеев-итальянцев и всех до одного полицейских.

Руби улыбнулась.

— Лаборатория «Лайфлайн», — громко сказала она. — Так-так...

Отряхнув листки с целью оставить на кухне всех вероятных безбилетников, она положила их в сумочку и вышла на лестницу, захлопнув за собой дверь.

Утром ее ждал визит в лабораторию «Лайфлайн».

Глава десятая

С того момента, когда Римо и Чиун покинули клинику Верхнего Ист-Сайда, за ними неотвязно следовали двое. Римо знал об этом, хотя признаков слежки не наблюдалось. Он ни разу не заметил преследователей, они производили не больше шума, чем пара обыкновенных пешеходов, однако они были не обыкновенными пешеходами, а преследователями, чье присутствие Римо чуял безошибочно.

В этом заключалась одна из проблем Синанджу. Строгая дисциплина заставляет человека родиться заново, однако сам человек не отдает себе отчета, что именно с ним происходит. Однажды Смит спросил у Римо, как тому удался какой-то невероятный прием, и тот был вынужден ответить: «Удался, и все».

Это было все равно что спросить у дуба:

«Как ты вырос в такое большое дерево?»

«Из желудя», — ответил бы дуб.

«Но как?»

На это не существовало ни ответа, ни объяснения, подобно тому, как Римо не мог никому, включая себя самого, объяснить, как у него получаются самые немыслимые вещи.

— Давай остановимся и посмотрим вот на эту витрину, — предложил Римо Чиуну.

Они находились на 60-й стрит, у южного входа в Центральный парк, где стояла цепочка конных экипажей, дожидающихся клиентов. Экипажи больше не рисковали заезжать в парк и катали клиентов по относительно безопасным улицам города. Заехать в парк ночью можно было бы только в сопровождении вооруженного до зубов охранника на облучке.

Чиун проигнорировал предложение Римо и не сбавил шаг.

— Я хотел полюбоваться этой витриной, — напомнил ему Римо.

— В этом нет необходимости, — ответил Чиун, — Их двое, оба крупные блондины, выше тебя ростом, типа ваших футболистов. Возможно, они и есть футболисты, потому что один прихрамывает. Весят оба по двести с лишним фунтов. Тот, что слева, идет пружинисто, тот, что справа, хромает.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Римо, сознавая, что задает Чиуну тот самый вопрос, который ему самому безуспешно задавал Смит.

— А ты откуда знаешь, что за нами идут? — в свою очередь спросил Чиун.

— Знаю, и все.

— Подобно тому, как птица летает, а рыба плавает?

— Да.

— Значит, ты такой же тупица, как птица или рыба. У них нет выбора: одна летает, другая плавает. Но ты-то учился своему мастерству, а как можно научиться чему-то бессознательно?

— Не знаю, папочка. Если ты собираешься кричать и оскорблять меня, то давай оставим этот разговор.

Чиун покачал головой и еще выше вобрал руки в рукава своего расшитого желто-зеленого кимоно. Внизу кимоно расширялось, как юбка с кринолином, поэтому обутые в тапочки ноги Чиуна оставались невидимыми, как бы быстро он ни шагал.

— Ты потому знаешь об их присутствии, Римо, — проговорил Чиун, — что жизнь есть движение в силовом поле. Ты излучаешь его, оно окружает тебя, и когда в него попадают другие люди или предметы, то возникает волнение, и часть силы возвращается к тебе. Вот почему ты узнал, что они идут за нами: уже на протяжении тринадцати кварталов они находятся в твоем поле, поэтому даже ты, с твоими притупленными чувствами, не мог не обратить на это внимание.

— Хорошо, — сказал Римо. — Тогда почему я не знаю, какого они роста, кто из них хромает, а кто порхает?

— Потому что ты похож на ребенка с ружьем. Ребенок воображает, что, представляя, как надавить на курок, он знает все премудрости снайперской стрельбы. Сообразительный ребенок понимает, что не знает всего, и пытается узнать больше. К сожалению, мне никогда не везло: у меня не было ученика, которому хотелось бы что-то узнать.

— Значит, силовое поле?

— Благодаря ему все и происходит. Почему, по-твоему, женщины реагируют на тебя так, как та медсестра в больнице? Не потому ведь, что ты — красавец из ее снов: ты слишком высок, у тебя землистая кожа, слишком много черных волос, слишком большой, как у всех белых, нос. Нет, твоя красота здесь ни при чем.

— У меня прекрасное сердце, — сказал Римо. — В приюте монахини твердили мне, даже когда я попадал в неприятности: «У тебя прекрасное сердце и душа».

— Монахини? Это такие женщины, которые не снимают траурных одежд, даже когда никто не умер, и обручальных колец, не будучи замужем?

— Они самые, — сказал Римо.

— Им по должности полагалось находить у тебя прекрасное сердце, — сказал Чиун. — То дитя в больнице попало в твое силовое поле, ощутило его давление на все свое тело и не знало, куда от него деваться. Ведь оно ничего подобного никогда не испытывало. Это все равно, как если бы к девушке прикоснулось сразу несколько рук.

— Телесное послание? Ты хочешь сказать, что я тискаю курочек, даже не дотрагиваясь до них?

— Если тебе нравятся грубые сравнения — а они тебе нравятся, — то да, это я и хочу сказать.

— Значит, сигналы отражаются, и если бы я был более усерден, то умел бы их читать?

— Ты снова прав. Очень важно, чтобы ты быстрее взялся за учебу и постиг эту премудрость.

— Почему? — спросил Римо. Он не мог не удивиться: обычно Чиун поучал его так, словно впереди у них было еще лет пятьдесят учебы.

— Потому что эти двое перешли на бег, и если ты не защитишься, мне придется заняться поисками нового ученика.

Римо развернулся в тот самый момент, когда преследователи настигли их. Один бежал тяжело, припадая на левую ногу, второй парил над асфальтом с той же природной грацией, которой Римо обладал много лет тому назад, будучи обыкновенным человеком. У хромого был нож, у его приятеля дубинка. На обоих были клетчатые куртки и белые брюки.

Мужчина с ножом на бегу занес оружие над головой и попытался вонзить его в плечо Римо, Римо убрал плечо, так что лезвие просвистело в доле дюйма от него, и развернулся вокруг своей оси. При этом он заметил краем глаза, как Чиун неторопливо направляется к галерее игровых автоматов.

На завершающем отрезке разворота Римо выбросил в сторону левую ногу и выбил дубинку из правой руки грациозного недруга. Дубинка упала на тротуар. Пока недруг нагибался за дубинкой, Римо наступил ему на кисть. Раздался хруст костей.

Недруг вскрикнул. Его напарник, вооруженный ножом, попытался полоснуть Римо по лицу, однако лезвие задержалось в четверти дюйма от цели, поскольку Римо перехватил руку с ножом. Волна боли пробежала по пойманной руке от кисти до плеча, ударилась в туловище и достигла позвоночника. В первый раз за 15 лет, минувшие с той поры, когда ему пришлось уйти из Национальной футбольной лиги из-за травмы, нападающий почувствовал боль в левом колене. Ощущал он ее совсем недолго: в следующее мгновение ему обожгло живот, куда погрузились пальцы вертлявого брюнета, и бывший футболист догадался, что его внутренним органам наносится непоправимый вред. Он походил сейчас на волчок, у которого кончается завод. Вращение делалось все медленнее, а потом совсем прекратилось.