Зеркала прошедшего времени - Меренберг Марта - Страница 45

– Заткнись! – прошипел Хромоножка, не вполне соображая, что делает, в своей отчаянной попытке сорвать с гвардейца мундир. – Я все равно убью тебя, Дантес, рано или поздно, и мне плевать, что ты там подумал обо мне и Метмане! А кстати… – и он хрипло рассмеялся, пресекая попытки Жоржа подняться на ноги, – …твой покойный дружок Рене в знак… гхм… искренней и нежной дружбы, – он снова мерзко ухмыльнулся, – подарил мне твой школьный дневник… Не веришь? – выкрикнул он. – Да! Я все теперь о тебе знаю, ты, шлюха белобрысая, как ты был подстилкой для всех, кому не лень, в твоем вонючем Сен-Сире… Белочек рисовать – как это мило, Боже мой! Зайчиков! – И он всем телом прижал Дантеса к полу, чтобы тот не повернулся и не увидел его глаз, сдерживаясь из последних сил и стараясь не застонать.

– Я убью тебя, гад… – хрипел Жорж, отчаянно брыкаясь и пытаясь сбросить с себя усевшегося на него верхом Хромоножку. – Пусти! Да убери от меня свои грязные лапы, ты, сукин сын, как ты смеешь…

– Но это еще не все, – цинично усмехнулся Пьер, крепко стиснув ногами спину Дантеса и больно царапая под мундиром его кожу, отчего тот внезапно прикусил губу, в бешенстве не заметив нарастающего возбуждения. – Я собираюсь подарить этот презабавнейший дневник прыщавого онаниста твоей косоглазой принцессе Наташке Пушкиной – чтобы она вслух читала его на ночь своему гениальному супругу-рогоносцу! Или своему венценосному любовнику…

Пьер внезапно издал тихий стон и рванул вниз белые брюки Жоржа, с силой впившись ногтями в его упругие ягодицы. Дантес, воспользовавшись его смятением, быстро повернулся лицом и изо всех сил влепил Долгорукову увесистую пощечину, но тут же был вновь распят на полу бедрами не столь хрупкого, как он, противника, который к тому же скрутил ему руки над головой, не выпуская их из своих.

– Куда-а-а? – протянул Пьер, стараясь казаться спокойным. – Не дергайся, mon cher… На правду не обижаются. А ты, мой милый, должен ее знать… Я кому сказал – не дергайся! – заорал он прямо в лицо Дантесу, который внезапно приподнял бедра и выгнул спину, забившись в его руках. Хриплое дыхание Пьера участилось до предела, мокрые пряди русых волос упали на его пылающее лицо, и он, стискивая руки гвардейца и практически лежа на нем, прошептал прямо в его побелевшие от ярости губы: – Ты еще ничего не понял? Тебя обманули, как глупого малолетку, которому сначала сунули конфету, а потом подставили под пули, и все для того, чтобы его величество мог спокойно иметь госпожу Пушкину в любое время дня и ночи… Не отворачивайся! Смотри на меня! Ты мне не веришь, да, Дантес? А зря… я докажу тебе…

– Ты – гад и грязная свинья! – шипел Дантес, отворачивая лицо от слишком низко склонившегося над ним Пьера. – Я не верю ни одному твоему слову! Ты… о нет…

Не могу больше… подумал Пьер. Сейчас скажу ему… я не извращенец – ты прав, Метман, – я скажу ему… пусть знает…

Прошептав прямо в его полураскрытые губы «я люблю тебя, сволочь, если ты еще не понял…», Пьер с хриплым стоном жадно и грубо овладел его ртом, выпустив наконец его пальцы и обхватив свободной рукой за шею. Другую руку он тут же сунул между ног гвардейца, но Дантес с усилием отшвырнул его от себя, схватив за шейный платок, и придушил так, что Долгоруков, задохнувшись, стал порывисто хватать ртом воздух.

– Только шевельнись – и я задушу тебя твоим же платком, гадина! – нарочито спокойно пообещал Дантес, затягивая платок все туже на шее Пьера. – Ты позволил себе оскорбить мадам Пушкину, – как ты смел трепать ее имя, мерзкий ублюдок! И ты мне глубочайше противен, чтобы ты знал – и уясни это себе раз и навсегда! – Последняя фраза, впрочем, прозвучала тихо и неубедительно, и Дантес неожиданно быстро облизнул губы, чем вызвал очередной тихий стон у ничком лежащего на полу Хромоножки.

Это же твой заклятый враг, Дантес…

Но вкус его губ… его руки… Он – меня – любит?.. О нет… Приди в себя, это же Долгоруков…

Что с тобой, Дантес… неужели тебе понравилось? Может, тебе его жалко? Или ты только делаешь вид, что он тебе противен? Он тебя на смерть посылает, а ты… Дыши ровно… чертов сукин сын – еще бы полминуты…

Резко бросив концы платка, Жорж встал и отвернулся, стараясь ничем не выдать своего странного, ничем не объяснимого волнения и неуверенности. Пьер спокойно и безучастно разлегся на полу, удобно подложив руку под голову, и смотрел на Дантеса снизу вверх широко расставленными глазами, лишенными всякого выражения. Со стороны могло показаться, что ему приятно и хорошо лежать у ног своего заклятого врага, и он мог бы лежать так вечно, не сводя глаз с Жоржа, даже если бы тот решил проткнуть его шпагой.

– Ты можешь теперь меня убить, – хрипло выдохнул он, – мне уже все равно… Так будет даже лучше, если это сделаешь ты… давай, Дантес, убей меня… раз ничего другого предложить не можешь. – Он грустно усмехнулся и прикрыл глаза. – Только вон там, на письменном столе, прямо под лампой, лежит записочка, которую государь написал мадам Пушкиной. Она ее выронила… а я подобрал. Можешь прочитать ее… а я пока отдохну. На тебя погляжу – не возражаешь? Мне нравится здесь лежать – на ковре, – он снова скривился в двусмысленной усмешке, взглянув на Жоржа, – а тебе как? Понравилось? Может, попробуем повторить все сначала?

– Это ты убил Рене? – не поворачивая головы, глухо спросил Дантес.

Долгоруков молчал, не отрывая от Дантеса прозрачных, подернутых странной дымкой глаз.

Ничего я тебе больше не скажу, мой милый, подумал он. Хватит с тебя и того, что ты уже от меня услышал…

– Что ты молчишь? – Жорж резко повернулся, вздернув подбородок, и две белых пряди волос упали ему на глаза.

Долгоруков замотал головой, попытавшись возразить, но внезапно смертельное отчаяние и беспомощная, горькая, пронзительная тоска сдавили его горло крепче, чем шейный платок две минуты назад, и он сел на полу, закрыв лицо руками.

– Я… никого не хочу убивать… – прошептал Хромоножка, глотая слезы. – Вот жить не хочу – это точно… Слушай… ты не мог бы сделать мне одолжение?.. Просто убей меня, а? Я все равно жить не хочу… не могу больше жить – ненавижу себя, Ваньку, Метмана этого, тебя… Тебя больше всех…

Дантес, скрестив руки на груди, недоверчиво смотрел на Хромоножку. Эта внезапная перемена в настроении Пьера насторожила его сильнее, чем открытая ненависть, и он не знал, чего еще можно ожидать от этого несчастного, озлобленного мальчишки с его остекленевшими прозрачными глазами и внезапными признаниями, сумасшедшей, чуть не взорвавшей его изнутри страстью и не менее странной ненавистью.

– За что ты меня так ненавидишь, Пьер? – тихо и очень мягко спросил Жорж, опускаясь рядом с ним на пол.

Ты назвал его по имени… что ты делаешь, Жорж, – не верь ему, он лжец, он мерзавец и гад…

Долгоруков молча опустил глаза, не в силах произнести ни слова, борясь с мучительным желанием немедленно повалить Жоржа на пол и вновь найти его губы, такие нежные, мягкие и податливые, ощутить касание его языка, коснуться пальцами его гладкой кожи… или заставить его убить себя… или разрыдаться прямо здесь, на ковре, уткнувшись носом в его спину…

Руки его дрожали, он задыхался, тщетно пытаясь овладеть собой, но близость Жоржа так волновала его, что это было абсолютно невозможно.

Я буду любить тебя… или умру…

– Если ты еще не понял, – надменно протянул он, – то уже вряд ли поймешь. А объяснять дважды я не привык, извини. Спроси лучше у своего приемного папочки – он же такой умный, пусть он тебе и объяснит…

– Не смей говорить в таком тоне о моем отце!

– Никакой он тебе не отец, Дантес! Ты же спишь с ним – и все это знают! Ну может, кроме твоей обожаемой Натали… хотя в ее наивность мне как раз верится с трудом. Записочку-то посмотри – такой трофей!

Дантес схватил со стола записку и, не разворачивая, швырнул ее в камин. Маленькая бумажка вспыхнула и стала вечностью, воспоминанием, ничтожным доказательством того, о чем лучше не знать и даже не догадываться никогда, а просто забыть и выкинуть из головы, как нелепый, постыдный сон…