Зеркала прошедшего времени - Меренберг Марта - Страница 23

Оба молодых человека неуверенно покосились на Хромоножку, которому было страшно любопытно узнать, о чем идет речь.

– А может, сыграем партию в бильярд, господа? – спросил он, повернувшись к Метману. Рене пожал плечами, пропустив вопрос Пьера мимо ушей, и продолжал пристально и загадочно смотреть на рыжего веснушчатого Сашу в ожидании ответа. Раздосадованный Пьер почувствовал, что начинает злиться на этого лощеного сноба, и нахально заявил:

– Ну что еще за секреты Полишинеля? Что вы как барышни оба, друзья мои? Ну-ка, расскажите скорее, о чем это вы…

– Ладно, – выдохнул Александр, кивнув рыжим чубом. – В таком случае пойдемте, господа, ко мне в комнату…

Метман, зная об увлечении своего дальнего родственника масонством, привез ему оттиски старинных масонских печатей, редкостных и уникальных, которые ему любезно согласился предоставить председатель одной из парижских масонских лож, почтенный старец, чью фамилию Рене категорически отказался назвать. Все трое склонились над листом белой бумаги, где чернели, неся в себе загадку и тайну веков, следы древнейшей масонской реликвии.

– …Таких печатей, – рассказывал своим обволакивающим, гипнотическим голосом Метман, – во всем мире сохранилось не более десяти экземпляров. Они сделаны из особого бронзового сплава, секрет которого давно утерян. Сами печати мне, разумеется, не показали – две из них хранятся в монастыре на юге Франции, бережно, как святыни…

Впорхнувшая в комнату к сыну Юлия Павловна увела под каким-то предлогом не на шутку разволновавшегося Сашеньку, и Пьер, которого страшно задевало полное безразличие Метмана, внезапно произнес, сделав таинственное, лицо:

– Я должен вам сказать, граф…

– Да? – Метман удивленно приподнял бровь и посмотрел наконец на Пьера, как будто только что заметил его присутствие.

– Но это… приватный разговор. Дело в том, что ваши печати… – Хромоножка запнулся, выждав эффектную паузу, и добавил: – Мне кажется, что у меня есть одна из них. Да… точно… я помню ее. Вот эта. – И он указал пальцем на большой черный оттиск с непонятными символами.

– Откуда она у вас, князь?.. Их не может быть в России! Это древнейшие масонские печати Франции!

– Предполагаю, что эту вещь привез когда-то мой прадед. Она и сейчас находится у меня в имении, под Тулой. Я, правда, не помню, где она… но можно поискать…

Хромоножка многозначительно посмотрел на изумленного Рене. Молодой граф, повернувшись всем телом к Пьеру, впился своими огромными угольными глазами в прозрачные, лживые глаза Долгорукова.

– Я… князь, я могу пригласить вас в гости? Прошу вас… Сегодня же… позже. Мы с дядей остановились в апартаментах при французском посольстве… Вы… согласны?

Метман положил свою горячую ладонь на запястье Пьера и как бы случайно нежно скользнул пальцем под манжету его кружевной сорочки. Долгорукова затрясло, как в ознобе, от этого прикосновения, и он вспомнил, как Дантес и Метман стояли, обнявшись, посреди комнаты…

– Скажите, граф… а вы давно знаете Жоржа Дантеса?

– Я расскажу вам… позже, – сказал Метман, наклонившись к Пьеру так близко, что, казалось, выдохнул последние слова прямо в его вмиг пересохшие губы. – Пойдемте… найдем Жоржа. И будем играть в бильярд. Я вам еще кое-что покажу…

…Плотно закрыв за собой дверь в бильярдную, Дантес и Долгоруков, как загипнотизированные глядя на Метмана, слушали его рассказы о Китае. Потом он принес две длинных курительных трубки из слоновой кости, украшенных драгоценными камнями, и предложил покурить смесь табака с опием. Опий, сказал Метман, это дивный препарат для расширения сознания, посредством которого можно достичь ярких и сказочно-прекрасных видений. Само наркотическое вещество, которое китайцы смешивали с табаком или вином, изготовлялось из высохшего на воздухе млечного сока мака и имело вид комочков или порошка бурого цвета. Еще голландские моряки, говорил он, первыми попробовали смесь табака с опием на острове Ява, будучи уверенными, что таким образом защитят себя от малярии.

Потом они еще что-то пили, смеялись, Хромоножка уже не помнил, что именно он говорил Жоржу, а может быть, просто молчал, не сводя с него блестящих, жадных глаз; Метман, кажется, снова обнимал Жоржа, и тот все плотнее прижимался к нему, а потом Жорж, покачиваясь, встал и вышел за новой бутылкой, но почему-то не пришел назад.

Больше они в тот вечер его не видели…

Пока Рене прощался с гостями, Пьер еще раз заглянул в комнату к Саше. Там никого не было, а сложенный пополам лист бумаги все так же лежал на столе…

Через некоторое время Пьер и Рене уехали, посадив в карету уставшего и засыпавшего на ходу старика Метмана, и ехали совсем недолго, и Пьер почему-то никак не мог вспомнить, о чем они говорили тогда – но, кажется, им обоим было очень смешно. Он помнил, впрочем, что разразилась гроза, и всполохи молний освещали мертвенно-бледное лицо Рене и горящие огнем черные овалы его глаз…

Вспышки молний, свечи в старинном бронзовом подсвечнике, ночь и гроза. Гроза и ночь… Буря в его душе, черная ночь в глазах Метмана…

– …Вам нравится Жорж?

– Я… его… ненавижу.

– За что? Что он вам сделал? – Мягкий голос Метмана проникал в его душу и казался совсем близким, как будто Рене шептал ему на ухо…

– Он считает меня уродом… издевается надо мной…

– Над вами, друг мой? Но вы же моложе его, хороши собой… Это жестоко…

– А тогда, в детстве… он не был жесток?

– О нет, друг мой… он тогда… хорошо рисовал. Вместе со своим другом Ноэном.

– А вы? Вы с ним… дружили?

Метман наклонился над сидевшим на мягком ковре Хромоножкой и близко заглянул ему в лицо.

– Знаете, что у меня есть, князь? Вы не поверите… Его школьный дневник. Я нашел его в его тумбочке, когда Дантеса исключили из Сен-Сира. О… это занимательное чтение, я уверяю вас…

– О чем он писал? – Хромоножка почувствовал страшное возбуждение, ему стало тяжело дышать, и хотелось плакать, как в детстве, и он рванул на себе воротник сорочки, расстегнув ее почти до пояса.

– Обо мне, – спокойно ответил Рене, наклонившись совсем близко. – Вы бы хотели это почитать? да? Пьер?.. Уверен, что мы с вами поймем друг друга… Вы ведь знаете, князь, что я хотел бы получить взамен…

Жорж склонился над рисунком, забравшись с ногами в глубокое кресло. Как же давно он не был здесь, в их с Луи квартире, такой красивой, обставленной уютной, необыкновенно элегантной мебелью, с пушистыми коврами, картинами и массой очаровательных безделушек, которые так любил Луи…

Бродя по опустевшим, безжизненным комнатам, он ощущал присутствие Луи так, как если бы до него можно было дотронуться рукой, ощутить тепло его тела, нежность его прикосновений… Мучительная спазма тоски, острой и горячей, сжимающей сердце и выворачивающей желудок, ознобом прошла по его телу, настигла и скрутила мертвой хваткой в тугой узел любви, воспоминаний и боли…

С тех пор как он впервые попробовал опий, который дал ему Рене, Луи стал сниться ему во сне каждую ночь, даже если он проводил ее в постели с Идалией. В своих снах болезненно-ярких и изматывающе-чувственных, он видел Луи так ясно, как будто у него под кожей выросли тысячи маленьких глаз, в каждом из которых, как в зеркале, отражался Луи, и он мог в любой момент посмотреть на него с любого ракурса, протянуть руку, дотронуться…

Желание видеть Геккерна ночью, во сне стало его навязчивой идеей, а днем он мучился от страшной головной боли, сонливости и ощущения болезненной ломоты во всем теле. У него стало часто темнеть в глазах, зрачки казались суженными, руки дрожали, как будто он, как затянутая в корсет барышня, собирался упасть в обморок. Дневная, веселая, бурлящая вокруг жизнь потеряла для него всю свою былую привлекательность, и он уже не мог понять, что за радость он когда-то находил в бесконечных балах, визитах и светских раутах. Он, конечно, появлялся, как и раньше, танцуя и раскланиваясь, подобно механической кукле, в домах, где всегда были рады его принять, особенно у Долли. Он продолжал говорить заученные салонные комплименты дамам, волочился за сестрами Гончаровыми, обеими сразу, Натали и Катрин. Александрину он почему-то побаивался, – ему казалось, что проницательная «мышка», как называли ее сестры, видит его насквозь… Но только добравшись до постели и покурив опию, он мог забыться, уснуть, чтобы хоть на миг урвать себе неправильным, обманным, порочным путем маленькую кроху счастья и во сне сплести свои пальцы с длинными пальцами Луи…