В. Маяковский в воспоминаниях современников - Коллектив авторов - Страница 127

Но больше всего обиженных за Пушкина. В зале поднимается худой, очень строгий на вид человек в сюртуке, похожий на учителя старой гимназии. Он поправляет пенсне и принимается распекать Маяковского.

– Нет–с, сударь, извините...– сердится он.– Вы изволили в письменной форме утверждать нечто совершенно недопустимое об Александре Сергеевиче Пушкине. Изъяснитесь. Нуте–с?

Владимир Владимирович быстро вытягивается, руки по швам, и говорит школьной скороговоркой:

– П'остите, п'остите, я больше не буду!

– А все–таки Пушкин лучше вас! – кричит кто-то.

– А,– говорит Маяковский,– значит, вам интереснее слушать Пушкина. Отлично!.. "Евгений Онегин". Роман в стихах. Глава первая:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог...

И он начинает читать наизусть "Евгения Онегина". Он прочел первую главу, начинает вторую. В зале хохочут, смеются, вскакивают. Только тогда, когда зал уже изнемог, Маяковский останавливается:

– Взмолились? Ладно. Вернемся к Маяковскому...

И, пользуясь затишьем, он опять серьезно и неутомимо сражается за боевую, за политическую поэзию наших дней.

– Я люблю Пушкина! Наверное, больше всех вас люблю его. "Может, я один действительно жалею", что его сегодня нет в живых! Когда у меня голос садится, когда устанешь до полного измордования, возьмешь на ночь "Полтаву" или "Медного всадника" – утром весь встаешь промытый, и глотка свежая... И хочется писать совсем по–новому. Понимаете? По–новому! А не переписывать, не повторять слова чужого дяди! Обновлять строку, слова выворачивать с корнем, подымать стих до уровня наших дней. А время у нас посерьезней, покрупней пушкинского. Вот за что я дерусь!

Кончился вечер. Политехнический вытек. Мы едем домой.

Владимир Владимирович устал. Он наполнен впечатлениями и записками. Записки торчат из всех его карманов.

– Все–таки устаешь,– говорит он.– Я сейчас как выдоенный, брюкам не на чем держаться. Но интересно. Люблю. Оч–ч–чень люблю все–таки разговаривать. А публика который год, а все прет: уважают, значит, черти. Рабфаковец этот сверху... Удивительно верно схватывает. Приятно. Хорошие ребята. А здорово я этого с бородой?..

А. Г. Бромберг . Выставка "Двадцать лет работы"

В конце 1929 года в "Литературной газете" появилось извещение о подготовке выставки работ Маяковского1. Мне, одному из тех его читателей, которые навсегда полюбили поэта с первой прочитанной его строки, музейному работнику и экскурсоводу по профессии, очень захотелось принять участие в организации и обслуживании выставки.

Обращение к Н. Н. Асееву и О. М. Брику ни к чему не привело. Пришлось пойти к самому Маяковскому.

Знакомство

Клуб ФОСП – Федерации объединений советских писателей – помещался в доме No 52 по улице Воровского, где теперь находится Правление Союза писателей. Для подготовки выставки клуб предоставил так называемый конференц–зал.

Когда я пришел туда в первый раз, Маяковского не было. Пустые стены. Тишина. Посередине большого зала стоит длинный стол. На нем лежат груды плакатов и афиш, книги, журналы, газеты и газетные вырезки, альбомы. Художник–оформитель выставки сосредоточенно и неторопливо вырезает буквы из разноцветных листов яркой глянцевой бумаги. Он говорит, что Владимир Владимирович должен скоро прийти, предлагает подождать, а пока что поглядеть материалы на столе. Рассматриваю альбом вырезок о Маяковском в Америке и одновременно напряженно думаю о предстоящей встрече.

Каким окажется Маяковский?

Первый раз я видел поэта на его выступлении в Консерватории. Он громил тогда критика Гиммельфарба и "гиммельфарбиков", ошеломил силой и красотой голоса, но показался резким 2.

Я видел его и дома, когда ждал утром О. М. Брика в столовой их общей квартиры. Маяковский, проходя с полотенцем в руках из ванной комнаты в свою, был крайне смущен присутствием в столовой постороннего человека.

– Извините, товарищ! Извините, товарищ! Извините...– несколько раз повторил он, проходя мимо, хотя извиняться должен был бы я, а не он.

Казалось, это два разных человека.

Разрешит ли он мне заранее ознакомиться с материалами, чтобы затем вести экскурсии по выставке? Или, может, с недоумением спросит, как Асеев:

– Экскурсовод?.. А, это вроде преподавателя?

Вдруг широко распахивается дверь, и входит Маяковский. На нем – куртка с меховым воротником и круглая меховая шапка. На улице сильный мороз, и на смуглом лице Маяковского виден румянец. Его высокая широкоплечая фигура резко выделяется на темном фоне открытых в зал дверей. Поза поэта, выражение его лица и особенно пристальный взгляд больших блестящих карих глаз – все, вплоть до палки на сгибе руки, как бы спрашивает: "Кто вы такой? Что надо?" Трушу, кое–как бормочу свою просьбу: "...сначала посмотреть... потом показывать". С ужасом думаю, что понять это нельзя и, вероятно, Маяковский попросит не мешать ему. Но Маяковский смотрит весело и говорит:

– Пожалуйста! Пожалуйста!

В голосе Маяковского привет, тон его гостеприимен, и становится вполне возможным остаться с ним. Это казалось мне тогда куда труднее, чем самому Маяковскому разговаривать с солнцем.

Работа

Ежедневно после работы в Литературном музее, где я был экскурсоводом по выставке Горького, бегу в Клуб писателей и знакомлюсь с материалами.

Владимир Владимирович необыкновенно внимателен. Он показывает приготовленные для выставки рукописи и документы, комментирует их. Вот справка, выданная Маяковскому и Асееву Гизом.

– Полюбуйтесь! Видите?

Смотрю: бланк Гиза, Написано от руки:

20 февраля 1925 г.

СПРАВКА

Собр. соч. В. Маяковского и Н. Асеева Лит. худ. отдел к изданию не принимает и не может принять в ближайшее время.

Лит. худ. отд. Н. Накоряков.

P. S. До 1–го января 1926 г. просит авторов не беспокоиться.

Н. Н.

– То есть как это "не беспокоиться"! А кто же будет беспокоиться?

И он долго на разные лады повторяет: "не беспокоиться!"

На выставке Маяковский поместил эту справку у первых томов своего собрания сочинений.

Почти никто из выставочного комитета Маяковскому не помогал. Во всей обстановке работы чувствовалось сопротивление. Сам Маяковский был необыкновенно активен. Он считал свою выставку средством пропаганды новых задач поэзии и был очень требователен к каждому разделу экспозиции.

Маяковский делал выставку от начала до конца сам, вникая во все мелочи работы.

Поэт В. А. Луговской, заведывавший тогда Клубом писателей, уехал, и никто его не заменял. Маяковскому приходилось туго, неожиданных препятствий нужно было преодолевать множество. Вот подходит к Маяковскому комендант здания и просит освободить помещение "на один вечер", так как здесь должно состояться "важное заседание". Маяковский молчит несколько мгновений и потом начинает громить Клуб:

– Вы не любите, когда я ругаюсь. А что же мне делать?.. Луговской уехал "на два дня", и вот уже две недели его нет и ни от кого здесь не добьешься толку!

Его голос гремит по всему зданию:

– Я вам заявляю: ни один человек сюда не войдет, пока все не будет на своих местах. Никаких заседаний! Никаких разговоров больше!

Он говорит и говорит до тех пор, пока не убеждается, что действительно до открытия выставки в три отведенные под нее зала не посмеет войти ни один посторонний человек!

Заметив завхоза, Маяковский переносит огонь на новую цель:

– Что это за вешалка в клубе? Что можно сделать с такой вешалкой? Когда приедет Луговской? Вы здесь завхоз? О чем вы думаете? Почему у вас нет вешалки?!