Три дня без чародея - Мерцалов Игорь - Страница 26

Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.

Но ведь и хуже не стать!

Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…

Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…

Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.

Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:

— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?

— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.

— О каком же дереве?

— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.

— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?

— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.

— И что же, много гнили во мне углядел?

— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?

— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…

— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать? Свободы жить без образа и подобия? Быть злой, на целый свет разобиженной?

На сей раз Василиса промолчала, и Упрям порадовался. Он не знал, откуда шли на язык слова, и спроси его кто-нибудь, не сумел бы сказать, отчего радуется молчанию княжны. Но останавливаться уже не мог — и не хотел:

— Не в том воля, чтобы безобразие принять и злобой облечься. Воля — в душе, она всегда с человеком, нельзя ее отнять у нас. В любой клетке, в любых цепях — волен человек. Только сильное дерево преграду ломит, камень крошит, а гнилое само ломается. И та ветка, что гниль не поборет, всему дереву угроза. Мы, славяне — сильное дерево, в нас воля сильна!

— Гнилая ветка упадет — и свободна, что ей тогда до всего дерева? — тихо спросила княжна.

— Не свободна она, а погублена, — возразил Упрям. — Если только смерть свободой считать. Но боги нам так судили: выбирай, человече — свобода смерти или воля жизни? Выбирай.

Василиса отвернулась. Упрям отчего-то ощутил себя опустошенным. Эх, будь рядом Наум, точно усмехнулся бы: ей-ей, ученик исчерпал запас мыслей на сегодня.

— Как же это так: возвращаться в кабалу — на волю? — не глядя на него, спросила Василиса, — Все равно, что сказать: утонуть в огне или в воде сгореть. Как объяснишь?

— Не знаю, — честно сказал Упрям. — Я не мудрец, не старец разумный. Во что верю, то и сказал.

Василиса обернулась, и он увидел на ее лице улыбку.

— Даже если вере твоей пять минут от роду? Я же вижу: тебя только что осенило, сам не ведал наперед, что с языка сорвется.

Упрям пожал плечами:

— На то и вера. Мысли разные могут прийти, но лишь те, что с верой согласны, на душу ложатся.

— Ух ты, прямо как волхв говоришь, — восхитилась княжна.

— Да где уж мне…

Помолчав, она снова приблизилась, встала в двух шагах, себя пересилила и взор подняла:

— Упрям, я вчера тебя ослушалась, а потом еще и обругала. Ты зла не держи. Совестно… Прости меня, неразумную.

Губы Упряма дрогнули. Слова теснились: не переживай, я тебя не виню, ну что ты в самом деле, я уже забыл… И при этом он обнаружил, что сказать ему нечего. Кроме одного-единственного слова, которое, наверное, нельзя было произносить, обращаясь к девушке, к дочери князя:

— Прощаю.

«Что делаю? — ужаснулся он сам себе. — Умно ли соглашаться: да, ты виновата передо мной». Но каким-то мимолетным был этот испуг. И хорошо, потому что слово оказалось самым верным.

— Упрям… А покажи перо, которое тебе золотой сокол подарил. Покажи, а?

— Я виноват, глубоко виноват, — вздохнул Наум, прислоняясь лбом к посоху.

— Не стоит себя винить, — возразил его собеседник. — Отчаяние губит.

— Предаваться отчаянию и винить себя — разные вещи, — ответил чародей. — Одно правда губит, а другое, напротив, силы дает. Хотя, к сожалению, не всегда… или недостаточно.

Он подошел к окну своего небывалого укрытия и подставил лицо солнечному свету. Солнце здесь немного другое, пожестче, но все-таки правильное. Вернее сказать — привычное. Ибо определяемая в суждениях суетного быта правильность и неправильность, как все больше убеждался чародей, это во многом дело привычки.

Но не во всем!

И, как ни уверяли его окружающие, будто все произошло как нельзя лучше, что следует отбросить тревоги и жить тем, что здесь и сейчас, не мечась между невозвратимым прошлым и туманным будущим, Наум твердо стоял на своем: ошибки нужно исправлять.

Он должен вернуться…

— Я слишком долго ждал, — объяснил чародей. — Ведь я знал, кто мой противник и на что он способен. Мне было известно многое из того, что он задумал. Но не все. И я был слишком самоуверен — до глупости, до беспечности. Мне так хотелось вызнать замысел врага до мельчайших деталей, чтобы потом все ахнули, чтобы признали меня самым мудрым, смекалистым, проворным… самым лучшим. Пустое тщеславие. Враг меня опередил. Он уже начал действовать, а я все медлил. Теперь и сам уже не знаю, хотел ли и впрямь до каждой мелочи докопаться или… просто боялся?

— Трудно в это поверить. После стольких приключений, после войн и поединков, имея за плечами опыт многих сражений, бурной жизни — испугаться?

— Старость не радость. Большее число моих лет осталось за спиной. Быть может, знаменитая осторожность седобородых опасно граничит с трусостью, когда тень смерти замаячит на окоеме? Не в обиду тебе будь сказано, но, боюсь, это именно так. Я неоправданно промедлил, а следовало действовать, как только я получил весть из Совета о пленении Хапы Цепкого. Но главной ошибкой было другое. Почему я, старый пень, ничего не сказал Упряму?

— Насколько я понял, парень он сметливый, все схватывает на лету.

— Но недоучен. Доверчив. Упрямствует равно и в достижении цели, и в заблуждениях. И самое страшное, даже не подозревает, насколько близок враг!

— Конечно, риск велик. Но разве мы можем сделать то, что превосходит наши силы?

— Силы… Моя магия так слаба здесь, я не могу пробиться к Упряму, не только отправить весть, но даже толком разглядеть, что с ним происходит.

— А я слишком далек от ваших дел, — вздохнул собеседник Наума. — И видения, которые я вызываю, немногим лучше. Остается только ждать, надеяться и пробовать снова и снова.

Он почесал седую бороду, потом указал рукой на накрытый стол:

— Но сначала следует подкрепиться.

— Кус в горло нейдет, — сознался Наум. — Я должен увидеть Упряма.

— Хорошо, — подумав, согласился его собеседник — тоже в своем роде чародей, хотя совсем не такой, как Наум. — Я попытаюсь еще раз.

И он снова взялся за дело.

И снова плоды его трудов не дали удовлетворения.

— Нет, — решительно заявил он. — Я слишком устал. Нам нужно поесть, а потом, как ни трудно это будет, вообще расслабиться и отвлечься. Погода сегодня — просто загляденье, предлагаю после обеда пройтись и подышать свежим воздухом.