Зима, когда я вырос - ван Гестел Петер - Страница 35

Я чувствовал, что он темнит. У него это было написано на физиономии.

— Что с тобой, Зван? — спросил я.

— Ты когда-нибудь пробуешь представить себе: что будет, когда я буду совсем старым?

— Нет, а зачем?

— Никогда?

— Иногда я думаю — скорей бы мне исполнилось двенадцать.

— Почему?

— Тогда меня будут пускать на фильмы, куда детям до четырнадцати вход воспрещен.

Зван засмеялся.

— В таких фильмах, — сказал я, — все целуются как ненормальные, а время от времени ужас как дерутся и потом снова целуются.

— Когда я буду стариком, — сказал Зван, — у меня будет такой большой опыт, я столько всего переживу, понимаешь?

— И тогда ты напишешь книгу?

— Зачем?

— По-моему, не стоит.

— Спасибо.

— Когда ты будешь стариком, ты сможешь греть ноги в тазу с теплой водой.

— А еще что я смогу?

— Жевать табак и пердеть в магазине «Вана» — если только будешь аккуратно хранить свою вставную челюсть в стакане с водой.

— Ты сердишься?

— Почему ты так думаешь?

— Когда я стану стариком, я буду вспоминать вас — Бет, тетю Йос и тебя. И Амстердам.

— Добиваешься, чтобы я тебе врезал?

— Нет.

Я чувствовал, что он что-то от меня скрывает.

— А ну выкладывай! — заорал я.

— Потом я все расскажу тебе, Томас, а сейчас пошли.

Зван прокатился по льду, ловко развернулся, опустился на одно колено, оперся руками о другое и посмотрел на меня хитро.

— Сегодня вечером мы хорошенько повеселимся! — сказал он.

В гостиной мы все втроем сидели на полу у потрескивающей печки. Горела только одна лампочка. Мне бросилось в глаза, что у Бет слегка порозовели щеки.

Я смотрел на закрытые двери в комнату тети Йос.

Ее там нет, и камин давно прогорел. Там было холодно и пусто — когда мы туда ненадолго зашли, я не смог себе представить, как это тетя Йос проводит здесь дни и ночи.

Мы были одни.

Мы были только втроем.

Мы сидели у теплой печки и ели двойные бутерброды с джемом на весу, без блюдечек.

Вокруг были разбросаны крошки.

Бет нас за это не ругала. Впрочем, она ела с таким же аппетитом, что и я. А теперь она смотрела на горящие угли и рассказывала о своем папе. Мы сидели, обхватив руками колени.

— Была холодная зима, — говорила она. — Мы вместе гуляли по парку Вондела.

— Сколько тебе было лет? — спросил я.

— Шесть. Немцев тогда еще не было.

— Вы шли с папой за руку?

— Нет.

— Почему?

— Папа никогда не мерз, — рассказывала она. — Он гулял без шарфа, пальто было расстегнуто. Я шла в новых высоких сапожках на меху; не помню, мерзла я или нет, такие вещи забываются.

Бет поежилась.

— Посмотри вокруг, сказал мне папа, видишь всех этих добропорядочных граждан? Почему они сейчас свободны, почему они не работают в своих конторах или цехах? Я не понимала, что он говорит, но, как ни странно, запомнила. Папа сказал: один прикладывает палец к кепке, когда видит хорошего клиента, другой снимает шляпу перед женой или племянником своего начальника. Шляпы и кепки — они не ходят друг к другу пить кофе. Будущее — за кепками, помяни мое слово. Если ты чего-то не поняла, то спроси.

У Бет сделалось сердитое лицо.

— Ты тогда разозлилась на своего папу? — спросил я.

— Нет, мне и в голову не пришло на него злиться, ты что! Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: я твой отец, ты можешь спрашивать меня о чем угодно, давай спрашивай.

— Как медленно ты рассказываешь, Бет, — сказал Зван и зевнул.

— Тсс, — сказал я.

— Да, я знаю, это не очень интересная история, но удивительно, что я так хорошо помню эту прогулку по парку Вондела. Теперь я у папы уже ни о чем не могу спросить. Теперь я гуляю по парку Вондела одна, даже если рядом мои одноклассницы.

Она посмотрела на меня.

— Почему я его ни о чем не спрашивала? Почему я его всегда так стеснялась? Я всегда очень смущалась. И он это видел. И смеялся. И смеялся еще громче, если я его просила: не смейся, пожалуйста. «Никогда не обращай внимания на то, что о тебе думают другие», — сказал он мне как-то раз. И стал по-дурацки танцевать вокруг дерева, а я не знала, куда спрятаться.

— На него, наверное, все смотрели? — спросил я.

— Ты ужас какой глупый, Томас.

— А что, на него никто не смотрел?

Оттого что Зван рассмеялся, Бет перевела взгляд на него.

— Потом папа быстро убежал, — сказала Бет, — пальто его развевалось, а я бежала за ним следом и никак не могла его догнать, наоборот, я отставала все больше и больше, я плакала и кричала: ну зачем ты так валяешь дурака, тебя ведь могут увидеть, мне так стыдно за тебя. Он остановился, подождал меня, а когда увидел, что я плачу, сразу стал таким, таким…

— Таким растерянным, — сказал Зван.

Бет кивнула.

— У тебя на носу крошка, Бет, — сказал я.

Она посмотрела мне в глаза и смотрела долго-долго, но крошку так и не смахнула.

— Папа сел на скамейку, положил ногу на ногу и стал глядеть в небо. Я перестала плакать и хотела сесть с ним рядом и прижаться к нему, но побоялась. Потом он посмотрел на меня и засмеялся, но совершенно не весело. Он похлопал рукой по скамейке рядом с собой, и мы потом без конца сидели рядом, на этой самой скамейке; наверное, я так замерзла, что ничего уже не чувствовала. Он не решался заговорить. Я же не такая уж дурочка, думала я, скажи мне хоть что-нибудь… Странно, в детстве я проводила с ним так много времени, но вспоминается мне всегда наше молчаливое сидение в парке. Иногда мне это снится. Он сидит со мной рядом и хочет мне рассказать, что его скоро убьют. Но ничего не говорит.

— Тогда он еще не мог знать, что с ним будет.

— Можешь мне не объяснять, — сказала Бет, — но что снится, то снится, от нас это не зависит.

Зван пел песню — очень чисто, по-девчоночьи. Мы с Бет не могли этого слышать, мы заткнули уши пальцами и изо всех сил замотали головой: не надо!!!

Зван прекратил петь и засмеялся. Потом что-то сказал.

Мы вынули пальцы из ушей и спросили в один голос:

— Что ты говоришь?

— Я говорю, — сказал Зван, — что не понимаю, почему вам не нравится?

— Дождись, чтобы у тебя сломался голос, — сказала Бет неискренне.

Я задумался. То ли я завидовал, что он так здорово поет, то ли мне правда не нравилось.

— О чем ты думаешь, Томас? — спросил Зван.

— Хм, — сказал я, — я думаю о Марии Монтес. Какой она была в детстве? Когда ей было лет десять?

— У нее были темные глаза и маленькие ножки, — сказал Зван мечтательно, — и хорошенький бантик на черных волосах; время от времени она, забывшись, совала в рот палец.

— Расскажите-ка мне, раз вы такие удальцы, — сказала Бет, — о девочках. Ведь вы только о них и думаете. Расскажите, я обещаю не смеяться.

Я страшно удивился. При чем здесь она?

— Давай ты первый, — сказал мне Зван.

— Он стесняется, — сказала Бет.

Она встала и не спеша подошла ко мне. Я сглотнул, когда она как ни в чем не бывало села напротив меня по-турецки.

— Какой должна быть девочка, чтобы тебе понравиться, Томас? — спросила она.

— О, — сказал я, — светловолосой.

— Светловолосой-светловолосой… И зачем тебе это надо? Ладно, давай дальше.

— Надо, чтобы она весело смеялась и вообще была веселой.

— Ты хочешь, чтобы она все время прыгала, пела и плясала, да?

— Нет, все время не обязательно.

— А если она носит очки?

— Фу, — фыркнул я, — девочка в очках — не девочка.

Бет смотрела на меня подозрительно. Ее темные глаза за стеклами очков стали, как обычно, маленькими и злыми.

— Ну ты и пустомеля, — сказала она.

— Нет, — сказал я. — Темноволосые девчонки мне не нравятся. Они дразнятся. Или щипаются.

Бет слабенько ущипнула меня за руку.

— Вот так?

Мне стало дивно хорошо от того, что Бет меня ущипнула.

— Ай! — громко воскликнул я.

— А если девочка с черными волосами и в очках вдруг влюбится в тебя, — сказала Бет, — и если она тебе скажет: «Томас, давай с тобой встречаться», — что ты ответишь?