Амплуа — первый любовник - Волина Маргарита - Страница 12

Кашутин исчез… Но его точно не арестовали… Может быть, к матери в провинцию уехал? Но с Кашутиным у Ольги — никогда ничего общего. Общий смех, каток, розыгрыши, шутки-прибаутки Ольга разделяла с тезкой дочери Жорика Майкой, смешной болтуньей из «Двух болтунов» Сервантеса. Майка ушла из студии вместе с Драгунским, считая, что при Горячих ей у Дикого ничего не светит. Ее сразу приняли в Московский театр транспорта. Там она сразу замуж вышла и уехала с мужем на Северный Урал. Оттуда ее Менглет и Ершов вытянули вместе с мужем — кота в мешке взяли! Но вроде не ошиблись.

Высокий, широкоплечий, узкобедрый, светло-русый, темнобровый, с ямочками на щеках, представляясь, он говорил о себе: «Бендер… но не Остап!» Верно. Александр Бендер не был «сыном турецкоподданного». Отец его сын фабриканта из немцев Поволжья, мать — русская, вырастил русский отчим. Александр Александрович, да просто Шурик, и Менглету и Ершову, вообще всем, приглянулся. Улыбчивый, как Менглет, он любил поэзию, как Ершов, и они вперебивку читали друг другу Пастернака. Ольга стихов Пастернака не слушала (заумь!), но Май-киным выбором была довольна — очень симпатичный молодой человек!

С неприязнью Ольга косилась на Якова Штейна: нос на троих рос — одному достался, шея бычья и вся в следах от волдырей. А Менглет его пригласил (да еще с женой?) — с какой стати? Ассистировал Дикому во многих его спектаклях, ну и что? Для чего Жорик худруком их театра его назначил? Носатый Штейн им Дикого не заменит. Лучше бы Жорик сам себя в худруки определил! Ольга с Менглетом в Доме ученых в шахматной-бархатной комнате целовалась, тайком от Кости. Жорик свой, а Штейн из ВЦСПС — чужак! Как он «Землю» поставит — вопрос. А не вопрос, что он свой большой нос уже задирает! Главрежем-худруком себя понимает и все молчит! Косову — любовницу Антонова в «Земле» — Гафе Миропольской дал! Лиша-фай удивился: «Разве ты бы не смогла?» — «Ясно -смогла». А Штейн Косову — Гафе! Нина Трофимова, жена его, совсем никому не известна! Тонкая, как глиста, вокруг Штейна извивается и молчит. Спросишь ее о чем-нибудь, тряхнет темной гривой, буркнет «да» или «нет» — и точка!

Всем понятно, сейчас Жорик у них главный! А Валя Королева как была скромницей, так и осталась! Трофимова, за сто верст видно, — гордячка.

…Кокон Волчков (замечательный муж болтуньи в «Двух болтунах») выводил медовым тенором: «Аникуша! Аникуша! Если б знала ты страдания мои…» Виктор Бибиков, приятель Менглета еще по ЦЕТЕТИСу, издыхая о Русановой, слагал первые строки поэмы-летописи. Начиналась поэма с отъезда актеров в Стали-набад…

…Поезд мчался по тридцать седьмому году мимо колючей проволоки лагерей, мимо колхозов, передовых и отстающих («отстающих» в такой степени, что им «передовых» никогда не догнать, ибо ноги от голода не волочатся).

Молодожены Яша Бураковский и Галина Степанова ворковали. Молодожен Лишафаев старался всегда быть возле Ольги, даже когда роль бандита Антонова («Земля» Вирты) учил… Папа мыл стеклянный глаз под краном, а Менглет споласкивался в уборной каждое утро и вечер с головы до пят. Жара Азии подступала.

«Только бы никто не запил в начале сезона», -думал Менглет. А запить могли и Бабин, и «сопатка-талант» Ширшов.

Но в вагоне мертвецки пьяным еще никто не валялся. И Жорик надеялся: «Не запьют! У всех же роли! Все будут заняты с утра до вечера. Не запьют».

А Ершов, с которым Менглет ежедневно советовался, сердито рявкал: «Выгоним! Заменим! Тут же! А премьеру выпустим в срок».

Для Вали Королевой в «Бедности…» и «Земле» ролей не нашлось. Но мгновенно загоревшая под солнцем Средней Азии, бьющим в окна, Валя была Менглету желанна — как в пору поездки по раскулаченным селам. Дочка в Воронеже отвыкла от родителей, но что поделаешь? Взять ее в бывший кишлак Душанбе — рисковать здоровьем голубоглазой попрыгуньи-бегуньи. С ним его «Королёва-королева» — и он всегда будет с ней. Заглядываться на других ему теперь просто времени не останется.

По тридцать седьмому году мчался вагон, набитый смехом, весельем, поэзией, пением, шутками, недальновидной и потому счастливой молодостью. Конечно, есть перегибы, но «жизнь — хороша! И жить хорошо!» — как сказал поэт. Правда, он через три года самоубился, но в 10-летие Великого Октября он же был уверен, что ему — «жить хорошо»!

И пышнотелая Аля, у которой двое близких друзей были за решеткой, пела:

И орали на весь вагон энтузиасты:

…И вот Сталинабад. Все толпились возле окон. В жарком мареве чуть поблескивали снеговые вершины.

— Горы! — воскликнула Королева. — Жорик, нас встречают горы!

— Они совсем близко! — удивился Менглет.

— Это только так кажется, — сказал Ершов. Горы далеко…

Глава 7. «Смуги»

На вокзале актеров встречали: пыль, жара и раздрызганная трехтонка (пятитонка?). Представителей партии и правительства не наблюдалось. Общественность представлял шофер Миша, белобрысый парень с облезлым носом. Папа занервничал. Куда-то исчез, вернулся, снова исчез и, появившись, закричал:

Бистро! Все в машину! За багажом приедем позже, а сейчас — самое необходимое, и все в грузовик! Наташкэ! Вовкэ! Бистро!

Менглет поинтересовался:

— А куда мы поедем?

— В ДКА!

— Оттуда по квартирам?

— Я же сказал: бистро! — взревел Папа. — С квартирами разберемся.

Во дворе Дома Красной Армии их тоже никто не встретил. Ицкович убежал выяснять насчет квартир, а молодые энтузиасты… «бистро» разделись (почти догола) и стали играть в волейбол (сетка на площадке была натянута, был и мяч).

Осеннее солнце жгло по-летнему, мяч взлетал, падал… Менглет «гасил» (иногда в сетку), принимая «резаную» подачу (иногда не принимая), Русанова сидела в тени Дегтяря.

Сыграли несколько партий. В перерывах бегали обливаться под колонку. Солнце закатывалось. Иц-кович не появлялся.

Шофер Миша тоже сгинул. Явились они вместе, от Миши попахивало спиртным, непьющий Ицкович обливался потом — умаялся (пальто лежало в грузовике).

— Ты сошел с ума! — закричал он Менглету. — Ты весь обгорел, завтра с тебя будет слезать кожа клочьями! Папа ехидно улыбнулся. Как ты будешь завтра репетировать свою «Землю»?

— Квартиры есть? — спросил Менглет.

Нет! — ответил Ицкович. — Но завтра-послезавтра будут! А сейчас — бистро в машину и в Дом дехканина!

Во дворе— саду Дома дехканина их ждали: солдатские койки, застеленные чистым бельем, прохлада, журчание арыка и звездное небо над головой.

Поужинали горячими лепешками прямо из тандыра, холодные гроздья винограда лежали на них, как на блюдах.

По главной — Ленинской — улице (Старой Азиатской дороге) проходил караван. Звон верблюжьих колокольцев не тревожил спящих.

«И-а-а! И-а-а!» кричал где-то одинокий ишак.

Молодые энтузиасты спали.

Премьера «Земли» состоялась в срок. К тому времени все разместились по «квартирам»: кто в «кибитке» (саманная мазанка), кто в гостинице (единственной в городе), кто в комнатах домиков, принадлежащих местному русскому населению. Сцена ДКА имела кулисы, и все помещение было уютным. В столовой ДКА актеры питались — преимущественно свиными отбивными. Некоторые злоупотребляли пивом («талант» Ширшов подружился с шофером Мишей, и оба они любили хлебнуть пивка «с прицепом»), но репетировали все с полным воодушевлением, замечаниями Штейна иногда пренебрегая.

На премьере присутствовали первый секретарь компартии Таджикской ССР Дмитрий Захарович Протопопов и второй секретарь товарищ Курбанов. Зрительный зал заполнили военные с прослойкой русского населения (состоявшего в основном из евреев). Был ли командарм Шапкин? Предполагаю, был! Позже его усы можно было частенько увидеть в первом ряду зала.