Энкантадас, или Очарованные острова - Мелвилл Герман - Страница 10

Однако, несмотря на ужасные испытания, которые были им уготованы, вплоть до наступления этих испытаний никакие опасения не закрадывались в головы чоло, усердно занятых своим хлопотливым делом, приведшем их в эти края. К тому же по спешному приговору, вынесенному злым роком, нагрянувшим словно ночной тать, на исходе седьмой недели двое из нашей троицы были L навсегда освобождены как от земных, так и от морских треволнений. Этим двоим не пришлось больше со страхом и надеждой лихорадочно заглядывать за земной горизонт, потому что их безгласые души сами отплыли к более дальним берегам. После упорного труда под палящим солнцем Фелиппу и Трухильо удалось накопить около хижины немалое число черепах и вытопить из них масло. Чрезвычайно довольные своими успехами, они решили вознаградить себя за труды: поспешно, на скорую руку, соорудили катамаран — индейское суденышко, популярное на испанском побережье. На этой скорлупке отправились ловить рыбу как раз напротив длинного пилообразного рифа, расположенного параллельно берегу, в полумиле от него. То ли из-за неблагоприятного течения, то ли чисто случайно либо по небрежности, часто сопутствующей слишком веселому настроению (судя по их жестам, поскольку услышать их на таком расстоянии было невозможно, они распевали во все горло), так или иначе катамаран, прижатый на глубокой воде к железной ограде рифа, опрокинулся и развалился на части. Оба авантюриста, швыряемые широкогрудой зыбью между обломками судна и острыми каменными зубьями, погибли на глазах Хуниллы.

Да, они утонули у нее на глазах! Это скорбное событие разыгралось перед ней, словно сцена из дурной трагедии. Хунилла сидела в примитивной беседке, образованной густыми ветвями сухого кустарника, венчавшего высокий утес, нависавший над пляжем. Эти ветки торчали таким образом, что, глядя сквозь них на море, она как бы смотрела с высокого решетчатого балкона. В тот самый день, о котором идет речь, она раздвинула кусты, чтобы лучше видеть деяния двух родственных душ, составлявших предмет ее неустанной любви. Ветки кустарника согнулись наподобие овальной рамы, в которую была вправлена, словно написанная маслом, безграничная, волнующаяся голубизна моря. Внезапно невидимый живописец изобразил перед Хуниллой расчлененный и пляшущий на волнах кораблик, его бревна, ставшие торчком, на манер наклоненных мачт, и четыре едва различимые руки, цеплявшиеся за обломки, а затем все это погрузилось в гладкие маслянистые волны, лениво толкавшие перед собой жалкие останки катамарана. И с начала до самого конца — ни единого звука. Сцена немой смерти, кошмарный сон… Такими исчезающими формами может дразнить только мираж.

Эта изящно исполненная картина оказала настолько парализующее воздействие, сцена была разыграна настолько быстро, все случилось так далеко от проклятой беседки, что Хунилла неотрывно смотрела и смотрела, не пошевелив пальцем и не испуская крика. Сидеть в оцепенении, бессмысленно созерцая немое представление, или суетиться — все едино. Не могли же ее зачарованные руки вытянуться на полмили, чтобы помочь тем, схваченным судьбой. Даль есть даль, а времени — всего несколько песчинок. Какой дурак, увидев молнию, станет дожидаться грома? Труп Фелиппа был вынесен на берег, тело Трухильо — никогда. Только его лихая, украшенная орнаментом шляпа из золотистой соломы (этим подсолнухом он помахал ей, когда столкнул катамаран в воду), оставаясь галантной до конца, и сейчас приветствовала Хуниллу. Тело Фелиппа плавало у кромки песка — одна рука была откинута в сторону и согнута дугой. Накрепко запертый в пасти угрюмой смерти, муж-любовник нежно обнимал свою подругу, верный ей даже в последнем сне. О небо, неужели при виде такой исключительной преданности ты оставишь ту, которая была причиной?! Ибо сдержавший слово, уже не нарушит его.

Не стоит и говорить, какое не поддающееся описанию отчаяние охватило одинокую вдову! Рассказывая собственную историю, она поведала все это, механически перечисляя события. Можно было как угодно истолковывать выражения ее лица, но из простых слов женщины едва ли удалось бы уяснить, что она сама героиня повествования. Однако не этим она иссушила наши слезы. Ибо, когда видишь горе храброго, кровью обливается сердце.

Хунилла только показала нам ведущую в глубину души дверцу. Странные знаки были вырезаны на ней, а содержимое души было сокрыто с горделивой застенчивостью. Лишь единственный раз, протянув маленькую оливковую руку к капитану, она самым печальным и тихим голосом, как это только возможно по-испански, произнесла: «Сеньор, я похоронила его». Затем помолчала, вздрогнула, будто освобождаясь от объятий змеи, вся сжалась и, резко выпрямившись, повторила с давно выстраданной болью: «Я похоронила его-свою жизнь, свою душу!»

Можно себе представить, какими наполовину бессознательными, механическими движениями рук, с каким отягченным сердцем это существо оказало Фелиппу последнюю услугу и водрузило примитивный крест из сухих веток — даже зеленых ему не досталось — в изголовье одинокой могилы, где, обретя мир и покой, безропотно почил тот, кого низвергли неумолимые волны.

Теперь несчастную Хуниллу преследовали смутные видения другого тела, также долженствующего быть преданным земле, и другого креста, долженствующего освящать еще одну, пока не вырытую могилу, — гнетущее беспокойство и боль по своему пропавшему брату. Не отряхая рук от свежей могильной земли, она приплелась на берег и долго бродила там без ясно осознанной цели, не отрывая глаз от неугомонного моря. Но оно так ничего и не принесло ей, кроме погребальных стонов; и мысль об убийце, оплакивающем свою жертву, лишала Хуниллу рассудка. С течением времени происшедшее все явственнее обозначалось в ее мозгу; незыблемые каноны ее романской веры, придающей особенное значение освященным урнам, подсказали ей, по мере пробуждения, продолжать жалкие поиски, начатые будто в сомнамбулическом сне. День за днем, неделя за неделей меряла она шагами пепельно-серый песок, пока наконец еще одна цель не удвоила остроту ее зрения.

Теперь уже с равным рвением разыскивала она глазами и мертвого, и живого — брата и капитана, погибшего и пропавшего. Обуреваемая подобными страстями, Хунилла едва ли была в состоянии вести аккуратный счет времени — ведь очень немногое из того, что существовало вне ее, могло служить календарем или циферблатом. Подобно тому как ни один вещий колокол не сообщал прошествия недель и месяцев злосчастному Робинзону, оказавшемуся в тех же морях, так и для Хуниллы каждый день оставался обезличенным— ни один петух не возглашал наступления знойных зорь, ни одно стадо не брело домой с наступлением удушливой ночи. Из числа обыкновенных, привычных нашему слуху звуков, связываемых с человеком или адресованных человеку, только один будил жаркое оцепенение-вой собак; кроме них лишь монотонный, все заглушающий рокот волн вторгался в эту тишину, и для вдовы он был более чем ненавистен.

Ничего нет удивительного в том, что теперь, когда ее мысли, снова и снова отбрасывавшие ее назад, все чаще устремлялись к кораблю, который никак не возвращался, одна надежда громоздилась на другую в душе Хуниллы. Надежда обладала такой силой, что в конце концов чоло сказала себе в отчаянии: «Нет еще, нет, мое глупое сердечко слишком спешит». И она принудила себя запастись терпением на будущее.

Для тех же, кому земля раскрыла свои притягательные объятия, терпение и нетерпение — одно и то же.

Теперь Хунилла старалась уже с точностью до часа установить, сколько времени утекло с тех пор, как отплыло судно, и какое временное пространство осталось еще преодолеть до его возвращения. Последнее оказалось невозможным. Время обернулось лабиринтом, в котором она окончательно заблудилась.

Дальше произошло следующее…

В этом месте, вопреки моему желанию, напрашивается пауза. Кто знает, должно ли молчать тому, кто оказался посвященным в известные обстоятельства? По крайней мере весьма сомнительно, чтобы одобрялось их разглашение. Если некоторые книги прокляты, а продажа их запрещена, то как же быть с ужасающими фактами, которые пострашнее неких грез впадающих в детство людей? Те, кого задевают такие книги, ничего не могут противопоставить событиям. Не книги — события нужно запрещать. Однако человек сеет только ветер, который дует туда, куда пожелает — к счастью ли, к несчастью — человеку знать не дано. Как часто зло исходит из добра, а добро от зла.