Веранда - Мелвилл Герман - Страница 4

— Я часто гадаю, кто живет там. Вот кто, должно быть, очень счастлив. И сегодня утром я все про то же думала.

— Очень счастлив? — переспросил я, вздрогнув. — А почему ты так думаешь? По-твоему, там живет какой-нибудь богач?

— Богач или нет, я над этим и не задумывалась. Но так и кажется, что там, в этом доме, обитает счастье. Сама не знаю, отчего мне так кажется: ведь дом так далеко… Порою я даже думаю, будто все это мне только чудится. Видели бы вы его на закате!

— Да-да, закат осыпает его золотым блеском, но ведь и восход озаряет золотом ваш дом, разве не так?

— Наш дом? Солнце одно на всех, но оно никогда не озаряет золотом наш дом. Да и зачем? Этот дом стар, он ветшает от сырости. Вот отчего он так порос мхом. По утрам солнце заглядывает в это окно — конечно, оно было заколочено наглухо, когда мы только пришли сюда; это окно я не могу содержать в чистоте, как ни стараюсь; солнце палит мне в глаза, когда я шью; а что говорить о мухах и осах, они так и зудят — столько мух и ос водится только в таких пустующих горных домишках, как этот. Вот, взгляните, что за занавеска — это мой передник: им-то я и пытаюсь загородиться от солнца во время зноя. Посмотрите, как он выгорел. Солнце золотит наш дом? Вот уж чего Марианна никогда не видела…

— Может быть, потому, что, когда крыша вся озарена золотом, ты по-прежнему остаешься дома?

— В самую жару, вы хотите сказать? Нет, солнце не золотит нашу крышу, сэр… Она так протекала, что брату недавно пришлось покрыть одну сторону заново — разве вы не заметили? С северной стороны — там солнце продолжает разрушать то, чти начал дождь. Да, солнце одно на всех, но эта крыша рассыхается, и дом в конце концов сгниет… Что вы хотите, старый дом! Хозяева его перебрались на Запад и, говорят, давно умерли… Дом высоко в горах, зимой в нем даже лиса норы не устроит. Дымоход в очаге заваливает снегом, будто пустой пень…

— Странные у тебя фантазии, Марианна!

— Нет, в жизни оно все так и есть…

— Тогда вместо «странные у тебя фантазии» я сказал бы «странная у тебя жизнь», но ведь я говорю: фантазии.

— Как вам будет угодно, — тихо отвечала она и снова принялась за шитье.

В этих ее словах и в том движении, с каким она вновь взялась за работу, было что-то такое, что заставило меня умолкнуть. Глядя в волшебное окно, я увидел набежавшую на дом громадную тень, как если бы гигантский кондор повис над ними на распростертых крыльях; видно было, как с тенью этой сливаются и поглощаются ее густым сумраком более слабые и прозрачные тени от утесов и папоротников.

— Вы следите за облаком, — промолвила Марианна.

— Нет, за тенью. За тенью от облака: самого облака мне не видно. А как ты догадалась? Ведь ты занята работой.

— Тень заслонила шитье. А вот теперь облако ушло и вернулся Трей.

— Кто-кто?

— Пес, лохматый пес… В полдень он тихонько крадется в сторону, меняет очертания, а потом возвращается и норовит ненадолго прилечь у порога — неужто вы его не видите? Его голова повернута к вам, а когда вы только-только вошли, он смотрел прямо перед собой.

— О чем ты? Ведь ты не отрываешься от шитья.

— Вон там, у окна, наискосок…

— А, это о той неровной тени, ближайшей к нам? Да, в самом деле, она смахивает на огромного черного ньюфаундленда. Набежавшая тень ушла, прежняя возвратилась, но отсюда не видать, что отбрасывает ее.

— Чтобы увидеть, нужно выйти из дома.

— Наверное, одна из тех поросших травою скал?

— Вы видите его голову, морду?

— Чью, тени? Ты говоришь так, будто сама это видишь, однако ни разу не отвела глаз от своей работы.

— Трей смотрит на вас… — И все это, не поднимая век. — Сейчас его пора, я его вижу.

— Ты столько просидела у этого окна в горах, где бродят одни облака да туманы, что мир теней стал для тебя реальностью; правда, ты говоришь о них, как о призраках, но ты изучила их так, что можешь не глядя сразу сказать, где они находятся, хотя они неслышно, будто мыши, пробегают рядом и то и дело являются и вновь исчезают: для тебя эти безжизненные тени все равно что друзья, которые и в разлуке вспоминаются беспрестанно; ты знаешь всех их в лицо — разве не так?

— Об этом я не задумывалась… Правда, была у меня одна любимая тень — тень от березы: она так утешала меня, чуть заметно качаясь на папоротниках, прогоняла усталость, но теперь ее нет — и она уже никогда не вернется, как возвращается Трей… В это дерево ударила молния, и брат распилил его на дрова. Вы проходили мимо поленницы — под ней только корни, а тени нет… Она улетела — и не вернется больше, и никогда-никогда уже ей не затрепетать на ветру…

Подкралось еще одно облако — и снова поглотило пса, накрыв чернотой всю гору, и безмолвие вокруг было таким глубоким, что глухой мог бы позабыть о своей глухоте или поверить, будто бесшумные тени переговариваются между собой.

— Совсем не слышно птиц, Марианна, куда они все подевались? И почему дрозды не клюют ягод? А мальчишки не приходят сюда их собирать?

— Птицы поют иногда, а мальчишек я здесь не видела… Спелые ягоды осыпаются — и никто, кроме меня, об этом не знает.

— Но щеглы провожали меня — добрую половину пути.

— А потом улетели назад… Мне сдается, они порхают по склонам, а на вершине гнезд не вьют. Вы, конечно, думаете, я тут живу одна, ничего не вижу, не слышу — одни только раскаты грома да шум падающих стволов, — совсем не читаю, говорю мало, почти не сплю, и от всего этого у меня странные фантазии, так вы сказали. Это не воображение, а бессонница и усталость вместе… Брат весь день на открытом воздухе, а у меня работа нудная, женская: сижу и шью, шью…

— А погулять разве ты не выходишь? В лесу ведь такое приволье.

— Привольно и одиноко: оттого и одиноко, что так привольно… Иногда, правда, после полудня я иду прогуляться, но скоро возвращаюсь домой. Лучше уж скучать одной у очага, чем в горах… Тени вокруг мне хорошо знакомы, а в лесу они мне все чужие.

— Ну, а что же ночью?

— Ночью то же, что днем… Думаю, думаю — точно колесо крутится и никак его не остановить: это все оттого, что мне никак не уснуть…

— Я слышал, что если не спится от усталости, то стоит прочесть молитву и опустить голову на подушку, набитую свежим хмелем…

— Вон, поглядите!

Она показала рукой через волшебное окно туда, где на склоне прилепился крошечный садик — клочок взрыхленного суглинка, наполовину огражденный скалами; там, совсем близко друг к другу, обвили колышки две хилые плети подрезанного хмеля и, взобравшись до самого верха, могли бы встретиться и соединиться в объятии, однако слабые стебли, неуверенно покачиваясь на весу, вяло клонились обратно, к земле, откуда они произросли.

— Значит, подушка не помогла?

— Нет.

— А молитва?

— Молитва тоже…

— Есть ли еще какое-то средство — быть может, заговор?

— О, если бы я могла хоть раз оказаться в том далеком доме и только взглянуть на счастливца, который живет там! Глупая мысль — и с чего это я себе вбила в голову? Это, наверное, потому, что я живу так одиноко — и ничего, ничего не знаю…

— Я тоже не знаю и потому не могу ответить, но если бы ты только могла представить себе, Марианна, как бы я хотел быть тем самым счастливцем и жить в том счастливом доме, о котором ты мечтаешь. Тогда бы ты видела сейчас этого человека перед собой — и тогда эта твоя печаль, возможно, оставила бы тебя…

Довольно! Больше я не пускаю свой челн к волшебной стране фей, я не расстаюсь с верандой. Это моя королевская ложа, а этот горный амфитеатр — мой театр Сан Карло. В самом деле, декорации великолепные — иллюзия полная. Маэстро Жаворонок, мой первый солист, имеет здесь свой главный ангажемент, и когда на утренней заре я упиваюсь его рассветной нотой, которая, подобно звуку, исходившему от изваяния Мемнона, доносится, кажется, прямо от золотого окна, каким далеким от меня представляется тогда усталое лицо за ним!

Но каждую ночь, едва опускается занавес, вслед за темнотой является истина. Вершины гор тонут в непроглядном сумраке. Из конца в конец меряю я шагами палубу своей веранды, преследуемый воспоминаниями о Марианне и множеством других, столь же правдивых, историй.