Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич - Страница 44

…От англичан на Мальте остался язык (второй государственный, а первый — мальтийский, в котором много от арабского, итальянского, германских); остались великолепные автомобильные дороги и левостороннее движение. В апреле 1942 года немецкие и итальянские самолёты бомбили на Мальте английские аэродромы. Тысячекилограммовая бомба попала в центр купола круглого храма Успения Богородицы, в котором шла воскресная служба, но не взорвалась — это сочли за чудо.

— Как в Театр Вахтангова во время бомбардировки Москвы! — воскликнул Ульянов.

— Тоже чудо, Михаил Александрович, — заметил я. — А вы говорите…

— Что говорю?

— Что Бога нет.

— Когда я это говорил?!

— Так Он есть?

— Ты, Сергей, брось… Однажды у меня был интересный разговор со священником, — вспомнил он во время экскурсии. — Мы ехали на машине отдыхать в Прибалтику. По дороге остановились на день в Псковско-Печерском монастыре. Знакомил нас с жизнью монастыря святой отец, с которым мы, кстати, вот таких карасей ловили в пруду на хлеб. Рассказывая о священных обрядах, он для доходчивости, видимо, заметил: «У нас всё так же, как у вас, большевиков: у нас — литургия, у вас — торжественное собрание. У нас — заутреня, у вас — партучёба…» Святой отец в прошлом был полковник и знал жизнь и по ту и по другую сторону монастырских стен. А начался разговор с того, что Ленина сделали большевистским богом…

После экскурсии проехали по острову на открытом туристическом микроавтобусе и вышли на окраине Валлетты.

— Рыбку бы половить, — просто так, без всякой цели сказал я, любуясь расписными, с нарисованным на носу оком древнеегипетского бога Озириса, покровителя мореходов, рыбацкими лодками — дгайсами.

— А что, и половите! — поддержала вдруг идею тёща. — А мы с Ленкой пока по сувенирам прошвырнёмся.

— Может, в самом деле, Михаил Александрович? Я поговорю с тем рыбаком?

Ульянов неопределённо повёл плечами, что-то из-под руки высматривая в залитом слепящими блёстками море.

Наши женщины торопливо удалились в сторону пешеходной торговой улицы, украшенной многочисленными замысловатыми рыцарскими флагами. Я поговорил по-английски с пожилым рыбаком, виртуозно распутывавшим сеть. Подарил ему маленькую матрёшку и значок с Лениным. Показал на Ульянова.

— Как тебе удалось его уговорить? — поинтересовался Михаил Александрович четверть часа спустя, когда мы вблизи скал уже закидывали с дгайса «самодуры», многочисленные крючки на леске без всякой наживки. — Он на меня всё смотрит, смотрит… Дыру протрёт. Ты что ему сказал?

— Как всегда — что маршал Жуков на отдыхе. И хотел бы половить рыбку.

— Сергей!.. Я никогда не был Хлестаковым. И даже сыграть не хотел… А он что, Жукова знает? — уточнил недоверчиво.

— Старик воевал. Служил в мальтийских ВВС, которых, естественно, и в помине не было. Самолётам здесь на аэродроме хвосты заводил. Он сказал, что узнал вас.

— Д-да?.. — В этом ульяновском «д-да?» было многое: и недовольство моей наглостью, и тщеславие, и гордость за страну и за дарованную судьбой роль легендарного Победителя, известного даже рыбакам средиземноморского острова…

Ульянов вообще часто говорил с подтекстом — не рисуясь, не умышленно. Писатель Трифонов сказал о Хемингуэе, что у него каждая написанная фраза — гружёный грузовик. Партийные функционеры, чиновники, карьеристы тоже порой говорят весомо, низким поставленным голосом. Так, чтобы «люди слушали». А вслушаешься — балласт, хоть и увесистый. Фразы Ульянова не просто весомы — в них глубина (прожитого, размышлений, таланта). Та самая подводная часть айсберга. Быть может, в том числе и поэтому режиссёр Анатолий Эфрос ещё до «Наполеона» пригласил его на главную роль в телевизионном фильме «Острова в океане» по Хемингуэю — роль сложную, внутренне напряжённую, без открытых вахтанговских эмоций.

Солнце тонуло в голубовато-дымной воде. Перед нами прошёл огромный белоснежный океанский лайнер — и, сопровождаемый чайками, величаво удалился в открытое море.

«В „Островах в океане“ Эфрос был чрезвычайно точен в предложениях актёрам, в мизансценах, в акцентах, — рассказывал Ульянов. — Такое было впечатление, что он заранее всё проиграл для себя, выстроил все кадры, даже всю цветовую гамму, и теперь осторожно, но настойчиво и только по тому пути, какой ему виделся, вводил актёров в уже сыгранную постановку. Честно говоря, когда мне предлагались точные мизансцены, уже без меня найденные, решения сцен, уже без меня решённые, я растерялся… Но в результате телеспектакль, как мне кажется, получился и глубоким и хемингуэевским. В нём два пласта. Внешний — спокойный, мужественный, неторопливый и чуть стеснительный. Как бы ничем неколебимый мир этого дома на берегу океана. И внутренний — трагический, мучительный, но тщательно скрываемый от посторонних глаз. Главная мысль Хемингуэя, присутствующая во всех произведениях: жизнь может быть всякой, даже трагической, даже невыносимой, но ты человек и обязан противопоставить любому испытанию своё мужество и достоинство. Недопустимо поддаваться страху, душевной тревоге, обстоятельствам жизни, как бы они ни были тяжки и печальны… Однако, если можно так сказать, этот спектакль был сделан с актёрами, но без актёров. Парадокса здесь нет. Я знаю актёров, и замечательных актёров, которые могут работать только по указке, по воле режиссёра. Выполняют такие актёры эти указания безупречно и талантливо, порой просто блестяще, и зритель восхищается и оригинальностью характера, и продуманностью темы, и блестящим мастерством. Но даже белоснежные, прекрасно оснащённые лайнеры без компаса идти в море не могут. Кто-то должен указывать путь. Так же и актёры. Случись что с режиссёром или разойдись с ним по каким-либо причинам актёр, и все видят, как такой актёр беспомощен. А он, оказывается, был просто талантливым ведомым, но никогда не был и не мог быть ведущим. А есть актёры, которые при полном согласии и взаимопонимании с режиссёром приходят к решению роли, конечно, вместе с ним, но своей головой. У них замысел рождается через своё понимание. И если такой актёр встречается с беспомощным, бездарным режиссёром, то он самостоятельно, грамотно и логично строит свою роль. Разумеется, это схема „спасение утопающих — дело рук самих утопающих“. Но умение работать без подсказки порой спасает фильм или спектакль… Мне бы хотелось быть актёром самостоятельным. Тем более что вахтанговская школа учит этому. И в меру своих сил и возможностей я пробую сам решать свои роли. Я согласовываю свою трактовку с режиссёром. Но иногда, если мы не сходимся в понимании сцены или даже роли, я действую вопреки режиссёру. Это бывает крайне редко. Но бывает… Что же касается „Островов в океане“, то я полностью подчинился Эфросу — и это, смею надеяться, себя оправдало».

— …К вопросу о режиссёрской воле. А с Никитой Михалковым каково вам работалось, Михаил Александрович? — спросил я.

— Непросто.

— Я зашёл однажды по своим сценарным делам на «Мосфильм», оказался поблизости от зала, где вы с Михалковым репетировали «Без свидетелей» — такой мат стоял Никитин! Выбегали пожилые крашеные дамы, курили, плакали, говорили, что из-за неудачной охоты на медведя он такой остервенелый…

— Да, Никита страстный охотник! И замечательный рассказчик охотничьих историй!

— Режиссёры, мне кажется, по натуре своей охотники… А Купченко просто в глубокой депрессии была, когда я вас со студии вёз на машине, помните? Наорал, видно, и на неё, утончённо-одухотворённую нашу артистку, медвежатник Михалков?

— Работа с Никитой Михалковым — большая и серьёзная школа.

— Для вас, народного артиста СССР?

— Я, как ты знаешь, снимался у многих именитых режиссёров. С каждым нужно было находить язык. С Никитой было и легко и тяжело, и уверенно и напряжённо. Ленка, помню, сказала как-то вечером, когда я со съёмок приехал: «Какой-то ты, пап, закомплексованный после Никиты». Он из другого поколения, моложе меня и, безусловно, один из наиболее точно и тонко чувствующих время режиссёров. В чём-то, поначалу во многом, у нас были расхождения. Не сшибка характеров, а разное отношение, разные точки зрения. И я жёстко положил себе во всём слушаться Михалкова, подчиняться ему.