Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич - Страница 42

Отвлек меня голос Михаила Александровича.

— «Согласно международной конвенции участие всех туристов в учебной тревоге обязательно! — с выражением, торжественно, точно приказ Верховного главнокомандующего, читал выдержку из Программы дня Ульянов. — Просим ознакомиться с инструкцией по тревоге, запомнить номер своей шлюпки, а по сигналу тревоги взять свой спасательный жилет и прийти в музыкальный салон на инструктаж». Кому-нибудь что-либо неясно?

— Всем ясно всё, — пробубнила Лена.

После отбоя шлюпочной тревоги, по которой пассажиры весело облачались в спасательные жилеты, свистели в свистки, делали вид, что занимают свои места в шлюпках, мы загорали возле бассейна. Ульянов тем временем, нацепив на нос очки, листал томик Гоголя, который взял с собой в круиз, потому что предстояла запись на радио «Мёртвых душ».

— Почитал бы нам, папуль, — сказала Лена. — Заодно бы и порепетировал, а?

— Да неудобно здесь, что ж я буду… — огляделся вокруг Михаил Александрович.

— Во-первых, они всё равно не поймут, — уговаривала Лена. — А во-вторых, и жаль, что не поймут, но мы-то поймём, почитай, ну, тихонько… Ты просто гениально читаешь Гоголя!

Ульянова невозможно было уговорить что-либо прочитать в компании, это было исключено, я ни разу не слышал. Но в семье, в охотку, в настроении — случалось.

— «…Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился, — тихо, робко, сомневаясь, к месту ли, как бы разминая пластилин перед лепкой, стал читать Ульянов. — Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались ещё кой в чём другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец, — Михаил Александрович выразительно взглянул поверх очков на немецкую пару, полную, переваливающуюся со стороны на сторону, как утка, женщину и высокого, с военной выправкой седовласого её мужа, проходивших мимо нас со стаканами апельсинового сока в руках, — век не смекнёт и не поймёт всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым. У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки…»

…Через много лет после того круиза, уже в XXI веке издавая журнал «Русский Миллионер», я познакомился с одним из наших мультимиллионеров, точнее, миллиардеров — владельцем десятков крупнейших торгово-развлекательных комплексов, рынков, казино, ресторанов, — незадолго до того купившим бывшую дачу Л. И. Брежнева на Сколковском шоссе, где мы его с семьёй и фотографировали. «Понимаешь, Сергей, — за бокалом дорогущего французского вина излагал он, выходец из бедной северокавказской семьи, стопроцентный self made man, своё жизненное кредо, — ведь как происходит в жизни? Тот, у кого есть, скажем, десять тысяч долларов, и общается с теми, у кого десять, ну двадцать тысяч долларов. Тот, у кого миллион, — с тем, у кого миллион или полтора. Тот, у кого сто миллионов… И так далее. А ты как думал?..» С теми, у кого всего «двести душ», он просто не разговаривал — с ними разговаривали его обслуга и его охрана.

Перечитал страницу — и понял, что покривил душой. Что в принципе мой этот сарказм неоправдан и жалок. Потому что так было, так будет. Равный общается с равными, говорили римляне (всё-то они давным-давно сказали, даже скучно). И Ульянов, уже состоявшийся, удостоенный, произведённый, награждённый, посвящённый и т. д., уже в «маршальском», так сказать, звании, общался с «маршалами» в той или иной области человеческой деятельности или, на худой конец, с «генералитетом». Дома у нас (у них с Аллой Петровной на Пушкинской или на даче) бывали такие же народные артисты, художники, всемирно известные музыканты, академики, учёные, медики, писатели, удостоенные Государственной премии его земляки-сибиряки — Виктор Астафьев, Валентин Распутин… Да и логично это, по большому счёту.

А к Распутину я, молодой тогда писатель, не преминул подкатить: мол, уважаю, почитаю, не почитаете ли вы, Валентин Григорьевич, мои опусы?.. Помню, к Василию Белову там же, в доме Ульянова, я обратился, посетовал, что плохо печатают молодых. Так он, небольшой такой, бородатый, с мужицкой хитринкой в глазах, с ленинским, я бы сказал, лукавым прищуром, просто, без дураков ответил (не прочитав ни одной моей строчки и не взяв рукопись, сославшись на командировку в Японию и вообще занятость, — но я-то прочитал во взоре знаменитого «деревенщика», «почвенника» плохо скрываемую и вполне объяснимую, закономерную неприязнь ко мне, зятю Ульянова, встреченному в пятикомнатной квартире в центре Москвы, тогда как он сам начинал, разгружая вагоны на каком-нибудь вологодском полустанке): писать, уважаемый коллега, надо лучше, тогда и печатать будут. Правильно, Василь Иваныч, почему-то обрадовалась моя тёща, будут, если лучше… Распутин же сочинения взял. Даже сказал спасибо, что меня повергло в смущение. И месяца через полтора, когда я и думать об этом забыл, приходит письмо из Иркутска. Добрый десяток страниц, исписанных его уникальным бисерным почерком. С подробным, обстоятельным и деликатным, как всё у него, разбором моих рассказов, по которому чувствовалось, что прочитал он тексты от корки до корки. Было там, например, такое (похвалюсь): «В письме, Сергей, Вы профессионал, в этом нет никаких сомнений, и Вы это знаете, но Вы, чудится мне, не используете и пятой, а может, и десятой части своего таланта. Вы не ставите перед собой больших задач — его и не требуется в полной мере. А попробуйте взяться за большую, очень серьёзную вещь, за главную, которая бы потребовала всего, что в Вас есть, и больше того… Упаси меня Бог ставить Вам в пример, сравнивать, но я бы, на Вашем месте, Сергей, обратил внимание на творчество Михаила Александровича Ульянова, к которому Вы имеете отношение. А именно на масштабность работ, на которые он, притом смолоду, тратит время, силы, жизнь… это всегда значимое, значительное, важное, самое главное…» Произвело на меня тогда впечатление письмо Валентина Григорьевича Распутина. Я его перечитывал десятки раз. Всё готовил себя к тому, чтобы взяться за… своих «Братьев Карамазовых». Подумывал грешным делом даже, уж не замахнуться ли на «Войну и мир»… И замахнёмся! — рычал внутренний голос, казавшийся похожим на победный хрип Высоцкого. Но был то детский писк на лужайке, выражаясь словами моей тёщи Аллы Петровны Парфаньяк. Так, по существу, и не взялся, вернее, брался, да не закончил, погрязнув в суете сует и томлении духа конца 1980-х, 1990-х, мужества не хватило, воли, трудолюбия, время изменилось… Оправдываться можно чем угодно. Но это уже из другой оперы.

…Слушая «Мёртвые души», я думал о том, что Ульянов обладает даром не только на равных или почти на равных, но и ровно, одинаково общаться (я тому свидетель) как с членами Политбюро ЦК КПСС, с министрами, маршалами — так и с билетёршей, рабочим сцены, сантехником, с дворничихой Рашидой во дворе… А это привилегия истинных, не обязательно по крови, аристократов.

После тревоги в музыкальном салоне началась развлекательная программа «Будем знакомы». В своём коронном клетчатом пиджаке с золотыми пуговицами (учтя тот факт, что одежда рекомендовалась вечерняя, нарядная) заглянул ненадолго и Ульянов.

— This millionaire drinks cola only, — послышалось из-за какого-то столика уже привычное.

— Хоть кол на голове им теши: считают вас миллионером — и баста, — сказал я.

— Знали б они, сколь бедна и неказиста жизнь народного артиста, — усмехнулся Ульянов.

— Сколько Ленинская премия составила, если не секрет?