Длинные уши в траве. История косули Рыжки - Кршенек Иржи - Страница 5

На это вот «ничего» мы все смотрели и молчали, даже Ивча примолкла, когда как следует вгляделась в маму. Молчание тянулось ужасно долго, наконец папка поднялся из-за стола, наклонился к косуле и стал мягко, двумя пальцами, ощупывать ей спинку и задние ножки. Косуля не сопротивлялась, лежала на боку и поминутно закрывала глаза.

— Так, паралич или где-то перебит позвоночник, — решил папа.

Он запустил пальцы во взъерошенную шерсть, потом пошел вымыл руки и сказал маме:

— У нее полно клещей. Они набухли, как горошины. Принесите-ка пинцет.

Я сбегала за пинцетом, и мы с мамой стали вытаскивать у косульки из кожи отвратительно разбухших клещей, которые из этого маленького тельца высасывали последнюю кровь. Мама только качала головой и сжимала губы.

А за плотиной выкатилось солнце и облизало реку, зорянки затянули свою жалобную песенку, а ондатровая мама выбежала на берег за травой.

— Она похожа на белку или на щенка таксы, — сказал дядюшка и почесал лысину. — Никто и не подумает, что это косуля. Ей-богу!

— Все-то ты знаешь, — напустилась на дядюшку бабушка.

И Ивча заступилась за косулю:

— Потому что она еще маленькая, понимаешь, дядя! Она не виновата в этом. Правда, Рыжка? У ондатриных деток есть мама, а ты одна, у тебя нет никого.

Я чувствовала, как у косули дрожит кожа под моей ладонью, а когда взяла ее за ножку, мне показалось, что я держу в руке какую-то мертвую и холодную вещь. Мама окунула косулин нос в миску с молоком, но Рыжка пить не захотела.

— Лучше бы оставили зверька хоть на минуту в покое, — сказал папка. — Да, Ивушка, это и к тебе относится. Там, наверху, должно быть, что-то случилось, иначе и не объяснишь. Косуля-мать обычно выхаживает своих детенышей, а этой малышке всего несколько дней, у нее еще пупочек-то не засох.

— Может, она была третьим детенышем и не могла подступиться к соску, — предположил дядюшка. — Кое-что о природе я все-таки знаю. Почему у косули не может быть трех детенышей? У нее их было трое, те двое встали на ноги и ушли с мамой. А эта — обезноженная, вот почему мать-косуля ее там и кинула. Одно слово — природа, — объяснял дядюшка, а бабушка насквозь сверлила его глазами. — Природа не знает сантиментов. В ней действуют суровые законы.

— Ну, хорошо, — согласился папка. — Тогда, Лойза, объясни мне, как она попала к воде, если не может двигаться. Объясни мне это.

Мама пошла в дом и принесла пластырь.

— Ну, Рыжка, — позвала она, — покажи головку. Налепим тебе пластырь.

Папа посмотрел на дядюшку, перевел взгляд на маму, потом снова на дядюшку и сказал:

— Так, дамы. Теперь оставьте нас с Лойзой на минуту одних. Нам нужно потолковать.

— А о чем? — выпалила Ивча.

— Не любопытничай и марш умываться, — строго сказал папка.

— Ну пошли, дети, пошли, — сказала бабушка. — Умойтесь, оденьтесь — и пойдем в деревню за покупками.

— Я никуда не пойду, — заявила Ивча. — Я останусь здесь и буду следить за Рыжкой, чтобы с ней ничего не случилось.

— Ты разве не слышала, что велел пана? — одернула мама Ивчу. — Опять характер показываешь?

Ивча надулась и побежала в свою комнатушку. И жутко топала по лестнице. Я помогала маме мыть посуду, но в то же время и прислушивалась: дядюшка с папкой из-за чего-то пререкались.

Видно мне было и Рыжку — она лежит, такая несчастная-разнесчастная, на старом одеяле, а на головку ее наползает тень. Потом я увидела, как дядюшка встал и принес старую сумку, ту самую, с которой ходил на работу, когда был кондуктором, и положил в нее Рыжку. Тут уж я не выдержала.

— Ты посмотри, мама, что они делают, — сказала я маме. — Они сунули Рыжку в трамвайную сумку.

Мама приложила палец к губам, а потом указала наверх — было слышно, как там, назло всем, распевает Ивча. Потом мама пошла к папке, а когда вернулась, вид у нее был странный.

— Что они хотят с ней делать?

— Дядюшка отнесет ее в лес, — сказала мама. — Ты должна понять: она больная, у нее не действуют ноги. Что тут сделаешь?

— Но в лесу она умрет. Наверняка умрет.

— Пусть умирает здесь, у нас на глазах? — ответила мама.

— Но ведь она все-таки ела. Пила молоко.

— А больше она уже ничего не хочет. Абсолютно ничего. Ты же знаешь, ночью я подходила к ней трижды. У нее помутнели глаза — не могу я на это смотреть.

Я побежала к папке. Он взял топор, а на колоду поставил грабовое полено.

— Паи, то, что вы делаете, ненормально, — сказала я папке. — Она вчера пила, а в лесу она умрет.

— Природа нам ее принесла, природе мы ее и возвращаем, — ответил папка. — Ничего другого нам не остается. Это ужасно несчастная косулька, она родилась парализованной. Ты достаточно взрослая, чтобы все понять.

— Тогда нам не надо было ее брать, — сказала я папке.

Я чувствовала, что вот-вот разревусь.

— Лучше было бросить ее там? Чтоб она кричала? — ответил мне папка. — Какое же у тебя сердце? Ты что, упрекаешь меня за это, неблагодарная девчонка? Откуда мне было знать, что с ней? Я хотел помочь ей, так же как и ты, как и все остальные. Спасибо дядюшке, что он нашел время и отнес ее. Тут ничего не поделаешь, и оставь меня в покое.

Я пошла к Ивче. Только она меня завидела, как сразу закричала:

— Я ни в какую дурацкую деревню не пойду! Никуда не пойду! И ничего у вас не выйдет!

— Ты чего кричишь? — сказала я ей. — Гляди, еще надорвешься, принцесса.

— Проваливай отсюда, не то брошу в тебя Вольфа, — пригрозила мне Ивча.

Она взяла за ногу куклу, у которой голова точно такая же, как и у пана Вольфа, что приходит к папке и зовет его на кружку пива.

— Бросай, — сказала я ей. — Пожалуйста, бросай, Иванка. А я твоему Вольфу ногу оторву.

Я злилась на Иванку, на дядюшку, на всех, на весь этот несправедливый мир, где человек все понимает, понимает и еще раз понимает, но все-таки относит маленьких косуль в лес умирать, потому что не может на это смотреть.

На дворе бабушка кричала: «Иванка, Иванка, поди ко мне!», а внизу мама громыхала посудой.

— Не слышишь, что ли? — спросила я Ивушу. — Бабушка тебя зовет, чтобы дать тебе витамины. Давай сюда Вольфа и беги за морковкой, чтобы у тебя мозги лучше росли!

Ивуша насупилась и задернула окно занавеской.

— Когда вырасту, — сказала она мне, — пойду работать на Оружейку и куплю себе все, что захочу.

Она легла на кровать, положила руки за голову и уставилась в потолок.

Папка колол дрова — слышно было, как он ругается, потому что всадил топор в сук.

— Ивана! — крикнула мама. — Разве ты не слышишь, что тебя бабушка зовет? Ты, наконец, выйдешь из комнаты?

— Я не слышу, потому что сплю, — ответила Ивуша, но из кровати вылезла, так как хорошо знала: если мама зовет, лучше послушаться. В дверях она обернулась: — Мне здесь все надоело. В реке полно грязи, вечером кусаются комары, днем летают сверхзвуковые мухи, а дядюшка похож на святого Петра. Все это не интересно.

Нам пришлось обеим выйти во двор. Родители сварили кофе, а мы с Ивчей получили от бабушки положенную порцию яблока с морковью. Я села так, чтобы не видеть старого клетчатого одеяла, что осталось на лужайке как память о косуле. Ивча ковыряла в морковке вилкой, а папка, откашлявшись, состроил гримасу и сказал:

— Мне сегодня что-то не по себе.

— Ты переработал, Владимир, — сказала ему бабушка. — Пожалей себя немного. Хоть ты и молодой, но все имеет свои границы.

Папка втянул живот, и мама смерила его взглядом.

— Вот так, — сказал папка, перехватив мамин взгляд. — Я знаю, что я в возрасте инфарктов. А что мне надо? Старые джинсы, две-три тенниски на лето, обтерханные вельветовые штаны да какие-нибудь бахилы на зиму. Это все, что мне нужно. Ну и костюм, в котором вы меня похороните, но он у меня уже Куплен. В магазине готового платья.

— Плакаться ты умеешь, — заметила мама.

А бабушка сказала, что все это глупости, главное, мы здоровы, а все остальное приложится.

Ивча пошла к реке и, стараясь не привлекать к себе внимание, выплюнула в крапиву большой ком моркови.