Шипка - Курчавов Иван Федорович - Страница 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Минувшей зимой солдат Шелонин такого понаслышался о теплых краях, куда вез его длинный поезд, что поначалу даже не поверил: мол, в марте там вздымаются шапки цветов над садами и люди уже ходят босиком, а к середине апреля заканчиваются все посевные работы и мужикам ничего не остается делать, как только греться на ласковом солнышке. Говорили в вагоне и про то, что на юге можно встретить необычных птиц, которые никогда не долетают до холодных мест, что растут там чудо-ягоды, слаще меда и вкуснее любой ягоды севера, и что вообще земля эта не просто земля, а райский уголок.

Но юг встретил северян такими морозами и снежными метелями, какие в это время Шелонин редко наблюдал и у себя дома, на Псковщине. Сегодня десятое апреля, а где же они, шапки цветов над садами, где босоногие люди и диковинные птицы? С утра густо валит снег, разбавленный дождем. Ветер завывает протяжно и тоскливо, будто сейчас не середина весны, а конец осени; утром он был еще сильнее: потрепал крышу неподалеку от их летней походной палатки, а потом, словно разозлившись, взял да и оголил убогий домишко, сбросив темную, сгнившую солому на грязное месиво улицы. Никаких птиц тоже пока не видел солдат, если не считать голубей, ворон и сорок, да еще скворцов, недавно вернувшихся из дальних стран и теперь зябко ежившихся на мокрых и холодных деревьях.

Месяца два служит Шелонин в Кишиневе. Город большой, раз в пять превосходит он размерами его уездный Порхов. Но и грязи тут тоже больше. Еще по главной, Александровской, идти можно, а свернул влево или вправо — и сразу попадаешь в непролазную, похожую на липкую замазку кашу, в которой можно оставить дырявые солдатские сапоги. Вот и выбирай, где идти лучше: по Александровской, на которой часто встречаются офицеры и даже генералы, или по Харлампиевской, которая напоминает растопленный густой вар. Уж лучше лишний раз вытянуться и отдать честь, чем вернуться в роту без сапог!

Грамоте Иван выучился недавно у дьячка своей Демянской церкви и теперь с удовольствием читал вывески на домах. Читал медленно, по складам, не всегда понимая, что там написано, хотя начертаны русские буквы и слова тоже почти все русские: «Самый большой склад мануфактуры во всей Бессарабии. В конфексионном зале новомодные сезонные товары, полученные из Парижа и Берлина. Торговля оптовая и розничная. Без запроса и торга». Единственное, что понял Шелонин: не торгуйся и не запрашивай; как скажут в первый раз, так и будет, хозяин не сбавит ни гроша, он даже разговаривать не станет, если попросить его продать товар подешевле. Понять остальное Иван не в силах — не объяснял ему дьячок; тот и сам, видно, не знает всяких мудреных словечек — проучился в школе два или три года, чего с него спрашивать?

Навстречу солдату неторопливо шел военный, сверкающий эполетами и золотыми пуговицами. Золотом расшиты грудь и правый рукав, весь сверкает и светится, несмотря на серую, облачную погоду. «Не иначе какой-то большой генерал!» — подумал Шелонин и, вытянув носок, так отпечатал шаг на панели, что даже забрызгал идущего следом за важным чином унтер-офицера. «Болван! — зло прошипел унтер. — Кому честь отдаешь? Главному барабанщику, тамбурмажору? Эх, голова с ушами!» Сердито и не совсем прилично выругавшись, унтер стал счищать с отглаженных штанов грязь. Шелонин ускорил шаг; шел не оглядываясь, чтобы, чего доброго, не остановил унтер: подумает, что солдат брызнул грязью нарочно, из озорства. Не знает унтер-офицер, что на такое не способен рядовой; просто он ошибся, приняв сверкающего золотом барабанщика за высокого чина. Очень хотелось показать генералу, какие хорошие солдаты служат в их третьей роте.

А в роте и впрямь все ребята как на подбор. Егор Неболюбов, балагур и весельчак, даже о грустном умеет рассказывать так весело, что из любого выжмет смех. Панас Половинка, хохол из-под Полтавы, хорошо читает стихи; не все в них понятно, читает он по-украински, но по его голосу и некоторым словам можно догадаться, что речь в стихах идет о невеселых делах. Игнат Суровов, тот вообще говорит мало, но его можно уважать и за то, что жил он на настоящем севере и один ходил с рогатиной на косолапого. Другие солдаты в роте тоже хороши, а вот эта четверка, как думает Шелонин: Егор, Панас, Игнат и он, Иван, лучше всех; все у них делается в согласии и по-доброму: посылку получат — разделят поровну; дешево удается купить бутылочку — идет она по кругу; письмо доставят из дома — читают всей честной компанией, секретов друг от друга не имеют… Иван рад, что попал именно в эту, третью роту!..

Где-то на соседней улице зазвонил колокол — гулко, но монотонно, с длинными промежутками, будто звал на поминки или отпевание усопшего. Иван снял кепи и трижды осенил себя крестным знамением. И вдруг вспомнил, что в день его отъезда точно так звонил колокол в его родном селе, в Демянке. Сундучок уже был уложен на дровни, и он ждал, когда сосед тронет за вожжи. Своего коня у них с матерью не было, на помощь пришел добрейший мужик дядя Гриша. Мать проплакала всю ночь, и думалось Ивану, что выплакала она все свои слезы. А тронула лошадь дровни, и ухватила Марья Петровна своего сына за шею, запричитала на все село: «Да куда ж я тебя провожаю, сокола моего ясного! Кто же закроет очи твои голубые, коль не пощадит тебя бусурманская пуля! И что делать-то я буду одна-одинешенька, без первого моего помощничка, без Иванушки-сиротинушки!» Долго крепился Иван, не выдержал и тоже заплакал. Тогда дядя Гриша приостановил буланого и сказал так, чтобы слышали не только Иван с матерью, а и все, кто пришел проводить малого в теплую, но далекую страну: «Хватит лить слезы попусту! Чего раньше времени беду накликать на сына? Плакать надо, да не о сыне, Марья! Плакать надо о братьях наших болгарах, коих мучают и убивают турки! Иван на святое дело идет, штоб кровь невинная не лилась, штоб братья наши мученью не подвергались. И помощники у тебя будут, Марья, вся деревня придет к тебе на помощь: посеем, запашем, уберем — в беде не оставим. А ты, Иван, домой не возвращайся до тех пор, пока последнего турка из Болгарии не прогонишь, это тебе наш, мужицкий наказ, всегда ты про него помни!»

Поклонился Иван дяде Грише, мужикам и бабам, плотно окружившим дровни, и тронулся в дальний путь. Когда проезжали мимо погоста — залились колокола вдруг радостным, прямо-таки пасхальным звоном. «Пономарю целковый дал, — улыбнулся дядя Гриша, — штоб проводил он тебя не как на похороны, а как на праздник светлый. Это штоб у тебя, Иван, дум дурных по было. Голову ты всегда высоко держи. Весело будет - пой, плакать захочешь — слезу на песню поменяй. Запомни, малец: грустного человека на войне быстрей убивают, чем веселого!»

Вспомнил Иван мать, дядю Гришу, родные места, и как-то грану потеплело у него на душе. А может, и от того, что прекратился холодный, наскучивший дождь? Тучи еще плыли, низкие и черные, но уже не бросали на Кишинев дождь со снегом, словно решили пощадить кишиневцев и их многочисленных гостей, таборами расположившихся в центре и на окраинах города, — всех тех пехотинцев, артиллеристов, пионеров, гусар, драгун и казаков, которых тревожная труба подняла с обжитых мест и пригнала сюда — на холод, снег и дождь, под ветры и метели.

— Солдатик, можно вас на минутку! — послышался негромкий торопливый зов.

Иван оглянулся. К нему спешила молодая девушка в коротком пальто табачного цвета, в невысокой фетровой шляпке и с легким газовым шарфом, который опускался по спине до края пальто.

— Я вас слушаю! — сказал Шелонин и даже козырнул, словно увидел перед собой ротного командира.

— Извините, но мне нужно вас беспокоить, — проговорила она еще тише. Слова она произносила с едва уловимым акцентом, и Иван догадался, что перед ним нерусская девушка.

— Я вас слушаю, — повторил он, не зпая, что можно сказать еще.

— Я болгарка. — произнесла она медленно, — я приехала в Кишинёв, чтобы найти тут болгарское ополчение.