В лесах. Книга Вторая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 42

Сидя в бывшей Настиной светлице, молча глядела Манефа, как Фленушка с Устиньей Московкой укладывали пожитки ее в чемоданы. Вдруг распахнулась дверь из сеней, и вошел Патап Максимыч, одетый по-домашнему: в широкой рубахе из алого канауса, опоясанной шелковым поясом, вытканным в подарок отцу покойницей Настей. Поглядел он на укладыванье, поглядел на Манефу, почесал слегка голову и молвил сестре:

— Ну, ты, спасена душа, подь-ка ко мне в боковушу… И медленно вышел из светлицы. Еще того медленней поднялась с места Манефа, не промолвив ни слова, неспешною поступью пошла она вслед за братом.

— Садись и ты… Чего стоять-то?.. Не вырастешь, — сказал вошедшей в боковушу игуменье сидевший за столом и раскладывавший по пачкам деньги Патап Максимыч. Села напротив брата Манефа. Оба ни слова.

— Сколько здесь с тобой стариц? — спросил он.

— Уставщица мать Аркадия, да мать…— начала было Манефа.

— Счетом сказывай, — прервал Патап Максимыч.

— Три, — сказала Манефа.

— Белиц?

— Двенадцать, Фленушка тринадцатая.

— Чертова дюжина! — усмехнулся Патап Максимыч, отсчитывая деньги.Сколько теперь у тебя в обители всего-навсего стариц и сколько белиц?

— Тридцать четыре старицы, без одной пятьдесят белиц, — отвечала Манефа.

— Сколько во всем Комарове вас живет? Огулом сказывай, — спрашивал Патап Максимыч, отсчитывая новую пачку.

— Лицевых (То есть записанных в полицейские списки.) семьсот двадцать пять да двести не писанных, — отвечала Манефа.

— Беглых, попросту сказать. Что мало? — усмехнулся Патап Максимыч.

— Всякая с пачпортом, только что в списках не значится. У родных гостят, — молвила матушка Манефа.

— Знаем, как они у вас у родных-то гостят!.. — опять усмехнулся Патап Максимыч и, отложив другую пачку, спросил сестру: — Много ль обителей по другим скитам?

— В Улангере двенадцать, в Оленеве…— начала было Манефа.

— Чохом говори, — прервал ее брат.

— Дай срок смекнуть, — молвила Манефа и, посчитав, сказала: — Пятьдесят обителей.

Патап Максимыч опять стал деньги считать. Оба молчали.

Затем, подвигая к сестре пачку за пачкой, стал говорить:

— Старицам, что здесь с тобой, по синей, белицам по зеленой, эту красну особо Фленушке дай, да без огласки, смотри.. В твою обитель по зеленой на старицу, по полутора целковых на белицу. А эта красная на твоих обительских трудников… Вот тебе еще пятьсот целковых в раздачу на Комаровские обители. С лишком по полтине серебра на душу придется, раздавай как знаешь, в кою обитель больше, в кою меньше, тебе лучше знать… Это на комаровских сирот, а это на другие скиты, по десяти целковых на обитель,продолжал Патап Максимыч. — Куда больше, куда меньше, твое дело… Да смотри, Настасью бы поминать не ленились… Припасов кой-каких завтра тебе с работником пришлю… А вот сто рублей на Прасковьины гостины. Ей не говори, что дал… А это тебе, — прибавил Патап Максимыч, придвигая пять сотенных к Манефе.

— Благодарю покорно, — молвила игуменья, встав и низко поклонившись брату. — Дай-ка мне бумажку да перышко, запишу, сколько куда назначил. Не то забуду. После болезни памятью что-то стала я хуже.

Не говоря ни слова, придвинул Чапурин к сестре бумагу, перо и чернильницу, а сам начал мерить горницу крупными шагами. Манефа медленно записывала раздачу. Кончив запись, подняла она голову и молвила брату:

— Можно с тобой путем потолковать, Патапушка?

— Говори, — отрезал Патап Максимыч и, не взглянув на сестру, продолжал ходить взад и вперед по горнице.

— На саму на троицу недобрые вести дошли до нас, — начала Манефа.Пишут Дрябины из Питера: беда грозит.

— Решать думают? — молвил Патап Максимыч.

— Так пишут благодетели, — подтвердила Манефа. — Шлют, слышь, из Питера самых набольших чиновников, станут-де они Оленевски обители переписывать, не строены ль которы после воспрещенья. И которы найдут новыми, те тут же и порешат — запечатают…

— А найдется таких? — спросил Патап Максимыч.

— Как не найтись? — ответила Манефа. — Воспрещенью-то теперь боле тридцати годов, а как пол-Оленева выгорело — и пятнадцати не будет… Новых-то, после пожару ставленных, обителей чуть не половина… Шарпан тоже велено осмотреть, а он тоже весь новый, тоже после пожара строен. Казанску владычицу из Шарпана-то велено, слышь, отобрать… И по всем-де скитам такая же будет переборка, а которы не лицевые, тех, слышь, всех по своим местам, откуда пришли, разошлют…

— Слышал и я про то. И мне писали… Дело не ладное… Опять же на грех под это самое время отец-от Михаил с вором Стуколовым подвернулись.

Потупила очи Манефа и торопливо опустила на них креповую наметку.

— Видно, куда ни кинь, везде клин, — продолжал Патап Максимыч, подойдя к окну и зорко приглядываясь к черневшей вдали опушке леса. — Такие строгости, каких не бывало!.. А все сами виноваты. Жили бы смирненько, никто бы вас не тронул… А то вздумали церковников к себе залучать да беспаспортных, архиерея выдумали, с чужестранными царствами сноситься зачали. Вот и попали в перекрестную, что ни дохнуть, ни глотнуть… С одной стороны — вы-то уж больно пространно жить захотели, а с другой — начальство-то ровно муха его укусила.

— Съездить бы тебе, Патапушка, к губернатору, попросить бы от него милостей…— молвила брату Манефа.

— Ничего тут губернатор не поделает, — ответил Патап Максимыч. — Был у меня с ним насчет вас разговорец. Со всяким бы, говорит, моим удовольствием, да не могу: власти, говорит, такой не имею… Известно, хоть и губернатор, а тоже под начальством живет, и его по головке не погладят, коль не сделает того, что сверху ему приказано.

— Может, потянул бы в нашу пользу, коли бы ты-то хорошенько ему покланялся, — молвила Манефа.

— Да как же ему в вашу-то пользу тянуть, когда самому за то ответ придется давать? — сказал Патап Максимыч.

— Когда можно было— в просьбах мне не отказывал.

— Ох, владычица, царица небесная! — вздохнула игуменья.

— И про то пытал я у губернатора, — продолжал Патап Максимыч, — нельзя ли вам как-нибудь с теми чиновниками повидеться, чтобы, знаешь, видели не видали, слышали не слыхали… И думать, говорит, про то нечего, не такие люди.

— Полно, Патапушка, все одного кустика ветки, всех одним дождичком мочит, одним солнышком греет, — сказала Манефа. — Может, и с ними льзя по-доброму да по-хорошему сладиться. Я бы, кажись, в одной свитке осталась, со всех бы икон ризы сняла, только бы на старом месте дали век свой дожить… Другие матери тоже ничего бы не пожалели!.. Опять же и благодетели нашлись бы, они б не оставили…

— Пустое городишь, — прервал ее Чапурин. — Не исправник в гости сбирается, не становой станет кельи твои осматривать. То вспомни: куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде после них часовни и скиты зорили…

Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы… Тут как ни верти, а дошел, видно, черед и до здешних местов… Что же ты, как распорядилась на всякий случай?

— Да я казначею мать Таифу на другой же день в Москву и в Питер послала, — отвечала Манефа. — Дрябину Никите Васильичу писала с ней, чтобы Громовы всеми мерами постарались отвести бурю, покланялись бы хорошенько высшим властям; Громовы ко всем вельможам ведь вхожи, с министрами хлеб-соль водят.

— Ничего тут и Громовы не поделают. Не такое время, — молвил Патап Максимыч.

— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет, что много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а ни в чем успеха не получили. Все, говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и не просите, такой, дескать, строгий о староверах указ вышел, что теперь никакой министр не посмеет ни самой малой ослабы попустить…

— Вот видишь, — молвил Патап Максимыч. — Незачем было тебе и Таифу гонять. В Москву-то что с ней наказывала?

— А послала я с ней в Москву главную нашу святыню: пять икон древних, три креста с мощами, десятка четыре книг, которы поредкостней.