Завидная биография - Некрасов Андрей Сергеевич - Страница 11

— Я думал, — сказал Саржан, — я крепко думал, только поздно.

— И я про то, что поздно. Пораньше бы спохватился, давно бы дома был и гонки этой из-за тебя не пришлось бы устраивать. Вот, — Иван Николаевич поднял толстую пачку телеграмм, — это все про тебя писано… Ну, ладно. Иди на склад — вон туда, получишь костюм, оденешься да ступай погуляй по городу. Да смотри, опять не потеряйся. Не заблудишься?

— Не заблужусь.

— А к двум часам чтобы быть здесь. Ясно?

— Ясно… — сказал Саржан и пошел на склад за костюмом.

В тот же день на рассвете, весело шлепая плицами, «Ломоносов» вошел в устье Волги. Он зашел ненадолго в Мумру, завернул в Оранжерейное, постоял в Икряном. И на каждой остановке сходили с трапа — где один, где двое, где трое — пассажиры.

Они долго жали друг другу руки, прощались с Зоей, с уважением смотрели на усатого капитана, стоявшего на мостике, а когда «Ломоносов» отходил от берега и пропадал вдали, сломя голову бежали домой, к друзьям поделиться впечатлениями лета…

А в Астрахани «Ломоносова» встретил Аристархов. Он взошел на мостик не один. Рядом с ним шел Саржан Амангельды в новом костюме, в новых ботинках, с новым галстуком на груди… Он держался солидно, как взрослый, но, увидев Зою, вдруг бросился к ней.

— Тетя Зоя, — крикнул он, — здравствуйте, тетя Зоя! А меня на самолете привезли…

— Вот познакомься, Трофимыч, — перебил его Аристархов, — Саржан Амангельды, знатный рыбак. Тот самый, который нам столько крови попортил. Ну, вы тут с Зоей Павловной беседуйте, а мне, Трофимыч, на пару слов тебя нужно, может в тенек пройдем, печет больно.

Они прошли в салон, сели у стола. Посмотрели в глаза друг другу.

— А ведь ты и верно упрямый человек, — сказал Аристархов.

— Да и ты ничего, — ответил Дорофеев.

Вот и все, о чем они говорили в тот раз.

А еще через полчаса Аристархов позвонил в обком.

— У меня все в порядке, — сказал он. — Теперь все на месте.

— Добро, — раздалось в ответ.

РАССКАЗ УЧИТЕЛЯ

Лето я провел на каспийских промыслах и теперь на попутном катере возвращался с моря. Жестокий шторм, бушевавший четверо суток, стих, и с ночи стоял полный штиль.

Пробираясь протоками волжской дельты, мы все утро любовались сочной зеленью берегов, а в полдень, распрощавшись с попутчиками, я сошел с катера и по раскаленной солнцем земле зашагал к пристани.

Тут, в знойном мареве, стоявшем над рекой, показалась корма уходящего парохода. Я прибавил шагу, но сразу понял, что спешить уже некуда, сбросил с плеча тяжелый вещевой мешок и устроился в тени могучего осокоря, чтобы обдумать свое положение.

Следующий пароход — так значилось в расписании — придет через сорок восемь часов. Невеселое дело — скучать двое суток. Но «нет худа без добра»: мне давно хотелось выкроить денек-другой, чтобы побродить по лабиринту узких проток волжской дельты.

Буханка хлеба, соль, спички, табак, пара лесок с крючками, полог от комаров — все это было в моем мешке, и, не раздумывая больше, я пошел добывать лодку.

А час спустя на маленьком остроносом куласе я уже плыл по узкой протоке, все глубже и глубже забираясь в глушь прикаспийских джунглей.

Узловатые, кривые ветлы с пышными кронами молча стояли по сторонам. В две шеренги, как на параде, выстроились вдоль берегов высокие густые камыши. Беззвучно парили коршуны в синей вышине, беззвучно вышагивали по отмелям серые цапли… Удивительная, неправдоподобная тишина царила вокруг. И только весла поскрипывали и всплескивали, погружаясь в неглубокую теплую воду, заросшую широкими красноватыми листьями водяного ореха. Листья нехотя расступались, пропуская кулас, но тут же сходились вновь и плотно затягивали водную дорожку за кормой.

Так, лениво шевеля веслами, я плыл, медленно продвигаясь вперед. Вдруг вечерний бриз прошумел в камышах и напомнил мне, что пора подумать о ночевке.

Я приналег на весла. Вода забурлила вдоль бортов. Один за другим оставались за кормой заливы, мыски… Наконец я облюбовал круглый, как курган, островок, заросший деревьями, и направился прямо к нему. Выбирая, куда бы лучше пристать, я заметил, что островок уже занят: у подножья высокой ветлы дымился костер.

Я было свернул в сторону, но передумал: кто бы ни оказался хозяином костра, делить нам нечего, а места для ночлега хватит и на двоих.

Я взял круто к берегу. Кулас с разгону врезался носом в камыши. Бросив на траву маленький якорь, я придавил его ногой, подошел к костру и сел, поджидая хозяина.

Скоро он показался.

В старой брезентовой куртке, в коротких резиновых сапогах, с ружьем в руке, он шел, уверенно ступая по косогору. Когда он подошел поближе, стало видно его уже немолодое лицо, короткие светлые волосы, мелкими колечками лежавшие на голове, тонкие пальцы рук. Он снял дымчатые очки в роговой оправе и взглянул на меня добродушно-удивленными светлыми глазами. Повесив ружье на сучок, он достал из кармана портсигар, молча предложил мне папиросу и только после этого сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил я, и мы закурили.

Так, дымя папиросами, мы посидели у костра, помолчали, поглядывая друг на друга, и вдруг заговорили сразу обо всем: о погоде, о путине, о Москве, о новых книгах, о Сталинграде, о Волге…

Тут какая-то птица протяжно прокричала резким голосом. Мы замолчали и посмотрели вокруг. День кончался. Наш островок обступили причудливые черные тени. Со всех сторон быстро надвигался полумрак. И только высоко в небе еще горели розовым светом легкие перистые облачка.

— Будет шторм, — сказал мой собеседник, посмотрев на небо.

— Да, будет шторм, — согласился я и почему-то вспомнил случай, свидетелем которого мне пришлось быть совсем недавно.

…Десятка полтора рыбацких парусных лодок — реюшек — длинной колонной стояли за кормой пловучего рыбзавода. Ветер крепчал. Волны с каждым ударом злее кидались на маленькие кораблики, и с каждой волной реюшки все ниже кланялись мачтами, дергаясь на якорях.

Вдруг одна из них поклонилась особенно низко, потом выпрямилась и понеслась по ветру, набирая ход. На палубе стояла девушка. Больше там никого не было.

Со всех судов кричали что-то, но девушка растерялась. Она не слышала или не понимала советов и, крепко держась за мачту, смотрела вперед, в открытое море.

А мы столпились на корме рыбзавода и ничем не могли помочь. Мы знали, конечно, что девушка не погибнет. Но прежде чем разогреют мотор на катере, прежде чем догонят реюшку и возьмут ее на буксир, пройдет немало времени.

Вдруг на палубе задней реюшки что-то произошло. Все обернулись туда. Посмотрел и я.

В бинокль хорошо было видно, как мальчик лет пятнадцати, не больше, сбросил курточку, снял сапоги, вниз головой кинулся в море и, далеко выбрасывая руки, поплыл саженками наперерез уходящей реюшке.

Сначала казалось, что мальчик не успеет. Реюшка уже поровнялась с ним, а ему еще оставалось проплыть метра три-четыре. Но он продолжал плыть вперед и, поймав конец каната, тянувшийся по воде, ловко вскарабкался на борт и сразу же начал распоряжаться, как настоящий капитан.

Девушка помогала ему. Вдвоем они подняли парус. Мальчик встал в руль и двумя галсами умело подвел суденышко к борту завода. Сверху бросили прочный канат. Мальчик завязал его крепким узлом. Реюшка закачалась рядом с другими, а мальчик по канату перебрался к нам на палубу завода. Его окружили. Он стоял все еще взволнованный, но старался улыбаться…

Я рассказал этот случай. Мой собеседник внимательно выслушал рассказ, помолчал, закурил папиросу.

— Да, конечно, — сказал он наконец, — поступок мужественный. Но мужество — понятие широкое. Взять хоть этот случай. Хорошо, что все так получилось: и успех, и зрители… Ветер… море… — добавил он, помолчав. — Ведь иногда сама обстановка располагает к мужеству. А бывает и так, что ничего как будто хорошего и не сделал человек, а разберешься, подумаешь… Тоже, знаете, мужество необходимо.