На горах. Книга Вторая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 71

Все промолчали. Но Варенька, как будто что-то вспомнив, вдруг покраснела.

— Я не верю и никогда не поверю, — через несколько времени сказала Марья Ивановна, — чтобы Дуня переменилась от подозренья, что от нее что-нибудь скрывают, что ее обманывают. Тут что-нибудь другое. После великого собора она получила письмо. Прежде каждый раз, как, бывало, получит, обо всем мне расскажет, что напишут, и письма дает читать, и советуется, что отвечать, а теперь хоть бы словечко. И все спрашивает, скоро ли поедем в Фатьянку… Тут, кажется, все дело в письмах. Прежде совсем была равнодушна и к отцу и к этой Дарье Сергевне, а теперь про них слово только скажешь — она тотчас в слезы. Нехорошо мы сделали, что отдали ей письма. Тут я больше всех виновата… Да кто ж мог предвидеть? Боюсь, не напрасны ль были мои годовые труды… В мир не ушла бы.

Снова все примолкли. Сидят, задумавшись. Николай Александрыч спросил Марью Ивановну:

— Как в самом деле велико богатство Смолокурова?

— По крайней мере миллион, — ответила Марья Ивановна. — Сколько именно, кроме его самого, конечно, никто не знает, а Дуня всех меньше.

— Думать надо, его обворовывают. Все тащат: и приказчики, и караванные, и ватажные. Нельзя широких дел вести без того, чтобы этого не было, — молвил луповицкий хозяин, Андрей Александрыч. — И в маленьких делах это водится, а в больших и подавно. Чужим добром поживиться нынче в грех не ставится, не поверю я, чтобы к Смолокурову в карман не залезали. Таковы уж времена. До легкой наживы все больно охочи стали.

— Ну нет, у кого другого, а у Смолокурова не украдут, — сказала Марья Ивановна. — Не из таких. Сам редкого не обсчитает, а кто служит у него, не то что карман, а спину береги.

— А верно ли знаешь, что, кроме дочери, нет у него других родных?.. — спросил Николай Александрыч.

— Это верно, — ответила Марья Ивановна. — Их было два брата, один двадцать ли, тридцать ли лет тому назад в море пропал. Дарья Сергевна потонувшему была невестой и с его смерти живет у Смолокурова хозяйкой. Так это какая ж родня? Какая она участница в наследстве? Безродною замуж шла, ни ближнего, ни дальнего родства нет у нее.

— А сколько лет Дуне? — спросил Андрей Александрыч.

— Двадцатый, кажется, пошел, — отвечала Марья Ивановна. — В марте будущего года двадцать будет, а может, только еще девятнадцать. Хорошенько не знаю и сказать наверно не могу.

— Значит, если бы Смолокуров теперь же покончился, так года полтора либо два с половиной ей быть при попечителе, — сказал Андрей Александрыч. — А есть ли такие люди, кому старик так бы верил, что назначил бы к дочери в попечители?

— Нет, — молвила Марья Ивановна. — Видела я в прошлом году у него большого его приятеля Доронина, так он где-то далеко живет, на волжских, кажется, низовьях, а сам ведет дела по хлебной торговле. Нет близких людей у Смолокурова, нет никого. И Дуня ни про кого мне не говорила, хоть и было у нас с ней довольно об этом разговоров. Сказывала как-то, что на Ветлуге есть у них дальний сродник — купец Лещев, так с ним они в пять либо в шесть лет раз видаются.

— Ей одной, значит, все без остатку достанется? — спросил Андрей Александрыч.

— Больше миллиона получит, — сказала Марья Ивановна. — А это наличный только капитал, а кроме того, по городам каменные дома, на Низу земли, на Унже большие лесные дачи. Весь достаток миллиона в полтора, а пожалуй, в два надо класть.

— Неосторожно поступили вы, что до великого собора не говорили ей про сказанья, придуманные людьми малого ведения, — с укором промолвил Николай Александрыч Марье Ивановне и племяннице. — Надо бы было понемножку ей открывать их, говоря, какой цены они стоят. А тут еще Варенька бичеванья ей показала. Вот и запугали ее. Ты виновата, Варенька: она была тебе отдана, и ты должна была вести ее, не возбуждая ни сомнений, ни опасений. Вот теперь, по вашей неосторожности, миллионы-то, пожалуй, и поминай как звали. А какая бы сила кораблю прибыла! Испортили вы дело! Тебе-то, Машенька, как не стыдно — ты ведь опытна в этих делах. Зачем не наблюдала хорошенько?

— Я ее предоставила Вареньке, — оправдывалась Марья Ивановна. — Думала, что она моложе меня, к ее годам подходит ближе, и что Дуня больше ей станет доверять, чем мне… Кто ж мог этого ожидать? Впрочем, ничего, по времени все обойдется.

— Ну не знаю, — покачав головой, молвил Николай Александрыч. — Не такова она, чтобы вдруг поворотить ее на прежний путь. Ежели в такую горячую, восторженную голову запало сомненье — кончено… Нечего себя обманывать — улетела золотая пташка из нашей клеточки, в другой раз ее не изловишь.

— Надо, мне кажется, скорей к отцу ее отвезти, чтобы чего-нибудь не вышло, — сказал Андрей Александрыч. — Главное, огласки бы не вышло. Помните, что было с батюшкой, может то же и с нами случиться. Наверху глаза зоркие. Самой пустой молвы довольно, чтобы весь корабль погубить. Увози ее, Машенька, скорей до греха.

— Дождусь Егорушки, непременно хочу его видеть и расспросить об араратских, — сказала Марья Ивановна.

— Уговори ее как-нибудь хоть до Егорушкина приезда остаться, — сказал он. — А там что будет, то будет… Может быть, птичка и не выпорхнет, и богатства ее, рано ли, поздно ли, будут в нашем корабле. Главное — осторожность… Во что бы ни стало, как можно крепче надо привязать ее к нашему союзу, для того прежде всего нужно уничтожить в ней сомненья, чтобы не думала она, что мы хотели обмануть ее. С первого свиданья я заметил, что она сильно восторженна и вполне доверчива, но причудлива, упряма и привередлива.

Обращайтесь с ней осмотрительней, внимательней, с оглядкой. Поставить ее на прежнее — дело трудное, а если еще случится хоть самая малейшая с ней неосторожность, дело будет непоправное. Не утратьте пророчицу, не теряйте смолокуровского богатства.

Старайтесь больше о том, чтобы с ней вполне примириться, чтобы не выдала она кому-нибудь из сторонних нашей тайны сокровенной… Зима теперь, времена то есть опасные!.. Надо быть скромней и осторожнее. Вот я получил извещение, — в Москве идут большие розыски, и много верных-праведных в гонении.

Всеми мерами стараются разузнать о наших кораблях. И доносчики, искариоты, явились — многих выдали, указали на дом божий и все забрали из него. Малейшая неосторожность может и нас до беды довести. Блюдите же себя опасно, а главное, о том постарайтесь, чтоб, уехав домой, наша гостья не рассказала кому о том, что видела и слышала здесь. Иначе все пропало, корабль наш рассыплется, лукавый над нами посмеется своим лютым и злорадным смехом, и впадем мы все в земную погибель… Нужней всего, чтобы добровольно осталась она у нас до приезда Егорушки. Когда приедет Егорушка, мы с ним потолкуем насчет этой Дуни. Разумею о духовном с ним супружестве. Тогда она наша, и миллионы наши, ежели Егорушка решится — мы позовем тебя на совет, Машенька, и с тобой вместе установим, как достичь нашей цели.

Никто не противоречил, Варенька поняла слова дяди и вся внезапно зарделась.

На другой день после совещанья Луповицких кто-то тихими шагами подошел к Дуниной комнате и чуть слышно постучал в дверь. Судя по времени, Дуня подумала, что горничная пришла постель убрать, поспешно отворила дверь и увидела перед собой Марью Ивановну. Вздрогнула Дуня, и сердце у ней болезненно сжалось. С той минуты, как случилась с ней перемена, не могла она равнодушно смотреть на женщину, завлекшую ее в новую веру, на ту, кого еще так недавно звала своим светом и радостью, говоря: «При вас я ровно из забытья вышла, а без вас и день в тоске и ночь в тоске, не глядела б и на вольный свет».

Величавой походкой вошла Марья Ивановна. Безграничная любовь и нежная заботливость отражались в голубых ее глазах и во всем ее еще прекрасном, хоть и сильно изможденном лице. Протянула она руки, привлекла Дуню в объятия и нежно ее поцеловала.

Ровно кольнуло у Дуни в сердце от этого поцелуя.

— Что с тобой, милая? Что с тобой, дружочек мой? — с любовью и участьем сказала Марья Ивановна, садясь у изголовья кровати и сажая Дуню на не убранную еще постель.