На горах. Книга Вторая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 197

Чем дольше слушает Дуня хлыстовские сказанья, тем больше ужасается. «А мне ни слова про это не сказали, скрывали… Тут обман, ложь, хитрость, лукавство!.. А где обман, там правды нет… И в ихней вере нет правды».

И противна и мерзка ей стала новая вера. Отшатнулась Дуня душой от общества верных-праведных… Каждое слово, что потом слышала от них — стало ей подозрительным… А тут еще воспоминанья об отце, о родительском доме, о любящей Груне, о Петре Степаныче!.. Возненавидела почти Дуня и Марью Ивановну, и Вареньку, и всех, всех, кто были в луповицком корабле. И звучат в ушах ее слова евангельские о последних временах: «Тогда аще кто речет вам: се зде Христос или онде — не имите веры; восстанут бо лжехристы и лжепророки и дадят знамения велия и чудеса, яко же прельстити…» «Это они!.. Это они лжехристы и лжепророки!.. Они лжеучители последних дней!.. И я, я впала в греховную их пропасть… Господи! я сама была лжепророчицей!»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Всех чуждается Дуня, большую часть дня запершись сидит в отведенной ей комнатке, а встретится с кем, сама речей не заводит, спросят у нее о чем-нибудь — промолвит отрывисто слова два, три, и в разговоры не вступит. Такая в ней перемена заботила Луповицких, особенно Марью Ивановну.

Дня за два до Успенья Луповицкие всею семьей сидели за утренним чаем. Дуни не было. Тихие речи велися о ней.

— Да отчего ж все это? — настойчиво спрашивал Николай Александрыч. — Так внезапно, так неожиданно!.. Есть же какая-нибудь причина. Писем не получала ли?

— Получила, но после великого собора. А на этом соборе она уж изменилась, — сказала Марья Ивановна. — Я сидела возле нее и замечала за ней. Нисколько не было в ней восторга; как ни упрашивали ее — не пошла на круг. С тех пор и переменилась… Варенька говорила с ней. Спроси ее.

— Что она? — обратился к племяннице Николай Александрыч.

— Не один раз я говорила с ней после великого собора, — отвечала Варенька. — Жалуется, что уверили ее, будто вся сокровенная тайна ей поведана, что она достигла высшего совершенства, а на соборе услыхала, что ей не все открыто. С упреками и укорами говорит, что искала в нашей вере истины, а нашла обман и ложь

— Что ж ты ей на это? — спросил Николай Александрыч.

— Говорила, что сказанья о сошествиях Саваофа и христах сложены не для нас, а для людей малого веденья, — ответила Варенька. — Все говорила, все разъясняла. но она меня с толку сбила, так что не знала я, что и говорить. Это было вечером в саду, а у Матренушки в богадельне тогда было собранье. Мы с Дуней стали в вишеннике. Тут Серафимушка стала безобразничать со своими монахинями… Дуня ко мне приставала — зачем таких, как Серафимушка, вводят в корабль, и тут уж сбила меня до конца. Тогда призналась она, что стала колебаться в нашей вере, и спросила, кто может ее утвердить… Я не знала, что сказать ей, уклонилась от прямых ответов и посоветовала обратиться к тетеньке.

— Со мной она не говорила, — отозвалась Марья Ивановна, — Я ее совсем почти не вижу.

— Поговори и укрепи, — властным голосом сказал Николай Александрыч. — Не забудь про миллион.

— Поговорю, — ответила покорно Марья Ивановна.

— Мы всё стояли возле богадельни, — опять стала говорить Варенька. — А там Устюгов со своими сказаньями. Выпевал про Ивана Тимофеича, как дважды его в Москве на кремлевской стене распинали, как два раза его на Лобном месте погребали, как он дважды воскресал и являлся ученикам на Пахре (Подольского уезда, Московской губернии. Там до последнего времени водились, а может быть, и теперь водятся хлысты. У них была там община вроде монастыря.), как слеталась к нему на раденье небесная сила и как с нею вознесся он. И о других выпевал Устюгов. Дуня стояла как вкопанная, ни слова не вымолвила. Потом началось у них радение, после раденья бичеванье. Дуня почти в обморок упала, насилу смогла я ее в дом увести.

— Как ты неосторожна, Варенька, — строго сказал Николай Александрыч. — Зачем было водить ее туда?

— Не знала я, что это у них будет, — ответила в смущеньи Варенька, — мне хотелось только приучить ее хоть немножко к сказаньям. Устюгов много тогда говорил, чуть ли не все сказанья выпел при ней.

— Лучше бы вовсе не знать ей об этих сказаньях, сквозь зубы проговорил Николай Александрыч. — Таких людей, как она, в вере так не утверждают, сказанья только смущают их. Но это уж моя вина, сам я на великом соборе говорил об Арарате, а перед тем старые сказанья про Данилу Филиппыча да про Ивана Тимофеича Устюгову велел говорить.

— Теперь она ни с кем не говорит, — после короткого молчанья продолжала Варенька. — Сидит взаперти, плачет, тоскует, жалуется, что ее обманули, уверив, что достигла она совершенного ведения, а всей тайны не открыли. Сильно в ней сомненье… Мир влечет ее. Устоит ли она против прельщений его?

— Что ты об этом с ней говорила? — задумчиво спросил Николай Александрыч.

— Уговаривала ее… Что знаю, как умела, все рассказала ей, — ответила Варенька. — Но без веры она слова мои принимала. Только раз спросила у меня, кто может рассеять сомненья ее и утвердить в праведной вере. Я на тетеньку указала.

— Совсем не узнаю ее, — сказала Марья Ивановна. — Не стало больше в ней ни душевных порывов, ни духовной жажды, ни горячего влечения к познанию тайн. Молчалива, сдержанна, прежней доверчивости и откровенности вовсе в ней нет. Ничто ее не занимает, ничто не возбуждает больше в ней любопытства, кроме духовного супружества… Еще весной об этом у нас была с ней речь, когда гостила я у них, — ответила Марья Ивановна. — На неотступные просьбы Дуни я тогда еще сказала, что если женщина будет приведена в светлый полк верных, то пророк, принявший ее, делается ее духовным супругом.

— Так она, пожалуй, думает, что я ее духовный супруг. Ведь я принимал ее, — с легкой улыбкой молвил Николай Александрыч.

— Может быть, — тоже улыбнувшись, сказала Марья Ивановна. — Только мне кажется, что тут она ничего не понимает, да и, кроме того, многого, многого еще не понимает.

Все промолчали. Но Варенька, как будто что-то вспомнив, вдруг покраснела.

— Я не верю и никогда не поверю, — через несколько времени сказала Марья Ивановна, — чтобы Дуня переменилась от подозренья, что от нее что-нибудь скрывают, что ее обманывают. Тут что-нибудь другое. После великого собора она получила письмо. Прежде каждый раз, как, бывало, получит, обо всем мне расскажет, что напишут, и письма дает читать, и советуется, что отвечать, а теперь хоть бы словечко. И все спрашивает, скоро ли поедем в Фатьянку… Тут, кажется, все дело в письмах. Прежде совсем была равнодушна и к отцу и к этой Дарье Сергевне, а теперь про них слово только скажешь — она тотчас в слезы. Нехорошо мы сделали, что отдали ей письма. Тут я больше всех виновата… Да кто ж мог предвидеть? Боюсь, не напрасны ль были мои годовые труды… В мир не ушла бы.

Снова все примолкли. Сидят, задумавшись. Николай Александрыч спросил Марью Ивановну:

— Как в самом деле велико богатство Смолокурова?

— По крайней мере миллион, — ответила Марья Ивановна. — Сколько именно, кроме его самого, конечно, никто не знает, а Дуня всех меньше.

— Думать надо, его обворовывают. Все тащат: и приказчики, и караванные, и ватажные. Нельзя широких дел вести без того, чтобы этого не было, — молвил луповицкий хозяин, Андрей Александрыч. — И в маленьких делах это водится, а в больших и подавно. Чужим добром поживиться нынче в грех не ставится, не поверю я, чтобы к Смолокурову в карман не залезали. Таковы уж времена. До легкой наживы все больно охочи стали.

— Ну нет, у кого другого, а у Смолокурова не украдут, — сказала Марья Ивановна. — Не из таких. Сам редкого не обсчитает, а кто служит у него, не то что карман, а спину береги.

— А верно ли знаешь, что, кроме дочери, нет у него других родных?.. — спросил Николай Александрыч.

— Это верно, — ответила Марья Ивановна. — Их было два брата, один двадцать ли, тридцать ли лет тому назад в море пропал. Дарья Сергевна потонувшему была невестой и с его смерти живет у Смолокурова хозяйкой. Так это какая ж родня? Какая она участница в наследстве? Безродною замуж шла, ни ближнего, ни дальнего родства нет у нее.