Дыхание осени (СИ) - Ручей Наталья - Страница 12

— Ярославу Владимировичу нравятся длинные волосы, — оправдываясь, говорит девочка-парикмахер и тут же прикусывает язык.

Представляю, откуда у нее такая информация!

— Расслабься, — шепчет Лариса, перегнувшись из своего кресла, — теперь у него ты.

Мне заваривают зеленый чай, безвкусный, не слишком горячий — подозреваю, лично заваривала администраторша, но я его пью. Не могу обидеть человека просто так, все ищу ему оправдания. Вот и сейчас думаю: может, она не умеет заваривать чай, может, на дух его не переносит, а здесь я со своими капризами.

Утомившись сидеть в мягком кресле и окосев от ярких журнальных картинок, подхожу к окну. Июнь играет тополиным пухом, дети объедаются пломбирными рожками, на углу, как в мамином детстве, продают газировку с кружащими осами.

— Я сейчас вернусь, — говорю Ларисе и повинуясь внутреннему порыву, выхожу на улицу. Тепло, можно сказать жарко, и так вовремя эта газировка, что не сдерживаю вдоха удовольствия, когда пью. Сладко, терпко, лимонно-апельсиново, чуть липнут губы, но до чего же вкусно!

— На здоровье, — улыбается продавщица, когда бросаю в урну опустевший стаканчик.

— Спасибо, — благодарю и постояв какое-то время у входа, возвращаюсь в салон.

Лариса крутится передо мной и зеркалами, хвастается и любуется новой стрижкой.

— Ты похожа на француженку! — восхищаюсь абсолютно искренне.

— Да ладно! — абсолютно искренне принимает мое восхищение.

Мы выходим из салона под щебетанье администраторши. Так и хочется повернуться и сказать ей, чтобы не волновалась, я ничего не решаю в бизнесе мужа, но Лариса отвлекает вопросом:

— Ты домой?

— А куда?

Уже из окна машины смотрю на расстроенное лицо администраторши, поздно что-то ей говорить, да и ладно: пусть хоть немного простым человеком побудет.

— Подбросите меня в агентство?

— У тебя же отпуск только начался.

— Вот именно, — кивает подруга. — Только начался, еще целых две недели, и кто потом оценит мою новую стрижку. Давай в агентство, а?

Уловив в зеркале мой взгляд, водитель сворачивает вправо. Мы высаживаем Ларису, но не ждем, я знаю, это надолго, и сегодня день для клиентов и директрисы потерян. Машина пристраивается в ряд других, плавно едет по моему новому адресу, а на душе как-то нехорошо.

— Вам не понравилось в салоне.

Я редко слышу голос Макара, потому не сразу осознаю, что это он, и что он не спрашивает — утверждает. Но взгляд в зеркале ищет мой. Пожимаю плечами, молчу. Взгляд его полностью отдается дороге.

Как только машина въезжает во двор и ворота медленно возобновляют оборону, ловлю себя на том, что или перепила лимонада или мне дурно. Ухватившись за дверцу, бросаю тревожный взгляд, надеясь, что никто не заметил. Безуспешно надеясь, потому что водитель смотрит прямо на меня. Расправляю плечи и иду вперед, я всегда так, чем хуже мне — тем плечи ровней, а подбородок выше. В комнате первым делом распахиваю окна: глотнуть воздуха, свежего, настоящего, не хочу мерзнуть под искусственными потоками кондиционера. Поворачиваю ручку и едва не задыхаюсь от едкого запаха.

Ужас, да что это?! Жареный кот на шашлыки у соседей? Подышала называется свежим воздухом!

Я практически закрываю окно, когда визуальный сигнал наконец до меня доходит. Костер. Действительно, костер. Посреди цветущего сада. Именно он ярко плещется рыжими языками, издавая непереносимую вонь, а рядом с ним сидит маленький мальчик. Сидит, улыбается и смотрит на меня. Его не тревожит вонь, не пугает пламя, ему не жаль моих вещей, которыми он подпитывает огонь…

В оцепенении смотрю, как плавится последняя клетчатая сумка; захлопываю окно. Съеживаюсь в кресле, не отрывая взгляда от двери: надо бы запереть, но не могу пошевелиться. Как маятник раскачиваюсь, а встать не могу. Мне почему-то страшно и кажется только сделаю шаг — дверь распахнется и я увижу эти глаза отчаяния, и не смогу сдержаться, ударю. Больно ударю. А детей бить нельзя, они помнят, и даже если хотят, не прощают.

И страхи мои воплощаются. Как всегда. Бояться нельзя, нельзя! Все страхи воплощаются в жизнь. В приоткрытую дверь просовывается улыбчивая рожица, а темные глаза блестят злостью.

— Уйди, — прошу его по-хорошему.

Хлопает дверь, топот шагов по коридору, но вскоре дверь приоткрывается, и мои страхи развеивает неравнодушный женский голос.

— Ох, это надо же! Ох, ну и получит же он от Ярослава Владимировича! Ох, вам плохо? Попейте, это чай, как вы любите. Я как только увидела, что натворил этот мальчишка и что вы приехали, сразу и заварила. А Ярославу Владимировичу уже позвонили, вы не волнуйтесь! Он скоро будет. Не мог раньше вырваться, не мог. Ох, и попадет же этому мальчишке! Он неплохой, вы не думайте, он хороший… Ох, пейте, пейте, Злата Юрьевна…

Чай вкусный и я с благодарностью его пью, несмотря на то, что это уже четвертая чашка и ночью я теперь вряд ли усну. Впрочем, я вряд ли усну после того, что увидела: на клумбе, что так похожа на алую простынь, костер, а вместо дров умирающие цветы и мои вещи…

Теперь я понимаю, почему мне стало нехорошо, едва приблизились к дому. Но страшен не костер и не то, что я лишилась своих вещей, меня бросает в дрожь, как вспомню глаза мальчика: отчаянная ненависть, тоска и бессилие. Слишком знакомый коктейль, чтобы перепутать.

— Где его комната?

Повариха растерянно хлопает глазами и повторяет и повторяет, что мальчик хороший и что Ярослав Владимирович сам с ним разберется, но я все-таки получаю ответ на вопрос. Комната Егора на третьем этаже, куда мы не поднимались — я думала, там чердак. Просторная комната, необъятная комната и совершенно неподходящая для ребенка, пусть даже притворяющегося взрослым. Ни одного плаката, ни одной фотографии, ни одного журнала для мальчиков. Кровать в размерах не уступает нашей, покрывало коричневых расцветок, мрачный, почти черный ковролин на полу, шкаф, стол, диски по иностранному языку и натюрморты на стенах.

— Зачем ты пришла?! — вскидывается зверьком.

Но я иду к нему, сажусь на кровать рядом и спрашиваю:

— Тебе никто не говорил, что прежде чем лечь спать, нужно снять верхнюю одежду?

— Я не сплю! — огрызается и прячет лицо в подушку. Через минуту он оборачивается и бормочет растерянно: — Тебе никто не говорил, что прежде чем зайти в чужую комнату, нужно постучать в дверь?

Ну вот, так-то лучше. Есть контакт. Егор почти улыбается, когда дверь распахивается и в комнату входит Яр. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать это: выдают его запах, его довлеющая надо мной аура, его тихие шаги и мое громкое сердце.

Он останавливается за спиной, кладет руки мне на плечи и сжимает, чуть сильнее, чем приятно, почти больно. Я кладу свои ладони поверх его, и мы оба молчим.

— Я… — голос Егора срывается.

Ни муж, ни я не торопим его.

— Я осознаю, что совершил глупый, детский поступок, не достойный отпрыска семьи Самарских, — на одном дыхании говорит мальчик, но во взгляде что угодно, кроме раскаянья.

— Не в первый раз, — замечает Яр, и глаза мальчика зло сверкают, прежде чем он успевает спрятаться за показным послушанием.

Ого, да у них в отношениях не трещина, а дыра, не хочется, чтобы из-за меня она превратилась в каньон.

— Я все равно не знала, куда разложить все эти вещи.

— Я все равно собирался обновить тебе гардероб, но это не оправдывает Егора, — голос мужа бесстрастен, но плечи мои он сжимает сильнее. — Ты дашь нам несколько минут?

И больше дам, если проблема решится.

Встаю, обнимаю мужа, потому что мне нравится его обнимать и потому, что кажется, мои объятия удержат его от неправильного поступка. Наверное, в моих глазах что-то все-таки отражается, потому что Яр склоняет лицо, якобы поцеловать в ушко, но сам шепчет:

— Я не трону его, обещаю.

И я спускаюсь в нашу комнату и терпеливо жду Яра, но он заглядывает на минутку, поцеловать, сказать, что такое больше не повторится и принести за брата извинения.