Талисман Белой Волчицы - Мельникова Ирина Александровна - Страница 31

– Хорошо, – кивнула согласно Марфа, – посмотрю, – и пригласила: – Присаживайтесь, гости дорогие, к столу!

Алексей обвел удивленным взглядом стол. И поразило его не столько обилие блюд со снедью, он уже привык к тому, что сибиряки на аппетит не жалуются и в любое время готовы прилично выпить и закусить, а то, как скоро и незаметно собрала на стол Марфа. Увлеченный наблюдениями за Машей и Михаилом, он даже не заметил, выходила ли она из комнаты. И мысленно укорил себя за подобное ротозейство.

За ужином Марфа потчевала гостей копчеными щуками и малосольным хариусом, сочной кровяной колбасой, которую местные инородцы называют ханом, а также еще одним национальным блюдом, приготовленным из молочных пенок, особым образом засушенных и измельченных и, как оказалось, очень вкусных. К сожалению, из этого изобилия Алексей, опасаясь за собственный желудок, отведал лишь самую малость – кусочек щуки да, грешным делом, с опаской попробовал несколько ломтиков кровяной колбасы. Но и этого хватило, что чай он уже осиливал с трудом, хотя глазами бы съел еще и парочку просто замечательных ватрушек, что вынесла Марфа к чаю.

Лицо ее, поначалу угрюмое и недоверчивое, самым поразительным образом изменилось. И Алексей понял, что Марфа, оказывается, еще молода, хотя, несомненно, старше Михаила, и даже хороша собой. Только почему она носит эти старящие и уродующие ее черные одеяния? Судя по тому, как лихо она управлялась за столом с едой и даже выпила две стопки вина, одежда ее не от чрезмерной богобоязни и послушания. И, улучив момент, спросил об этом у Владимира Константиновича. Но тот удрученно покачал головой и ответил:

– Сейчас не к месту об этом говорить. Слишком болезненная тема и для Марфы, и для Михаила. Я вам об этом непременно расскажу, но в другое время и, конечно же, не здесь.

Постелить Алексею хозяин приказал в своей спальне. Сам принес для него из чулана низкую походную кровать, и Алексей понял, что Михаилу перед сном хочется еще поговорить. Вероятно, последние события все-таки выбили его из колеи, хотя он старательно делал вид, что они его ни в коей мере не беспокоят.

Он некоторое время лежал спокойно, и Алексей даже задремал: все эти передряги, без сомнения, не прошли даром, и стоило ему коснуться головой подушки, как веки словно налились свинцом и он с трудом разлепил глаза, когда Михаил вдруг заговорил. И так, будто продолжил свой рассказ, начатый не сегодня, а много дней назад, потому что был он без уточнений и разъяснений. Хочешь – слушай, хочешь – не слушай, но не переспрашивай, не требуй растолковать, иначе прервется нить повествования, пропадет кураж и потянет вновь упасть головой в подушку, поддаться сну, который прервет рассказ и вряд ли позволит ему возобновиться. Слишком редки те мгновения, когда человек бросается словно в омут иной раз не слишком приятных воспоминаний и откровений. Так бывает или в минуты наивысшего блаженства, или после того, как испытал смертельную опасность...

– Ты вот на меня все время с какой-то издевкой посматриваешь, Алексей! – Михаил поворочался с боку на бок, затем перевернулся на живот. В слабом свете лампы глаза его сверкнули шало, по-цыгански. – Думаешь, дурень ты, дурень, Мишка! Силы тебе или деньжищ девать некуда? Жизнь прожигаешь! Водку жрешь! Баб лапаешь! Все оно так, да не так! – Михаил вздохнул. – Мне вот тридцать два всего, а я и стреляный, и битый, лихой судьбой омытый.

– Владимир Константинович немного о тебе рассказывал, – подал голос из своего угла Алексей.

– Да что он может знать? – махнул рукой Михаил. – Рассказывать легче, а ты попробуй это пережить... – Он сел на кровати, свесив крепкие ноги в холщовых кальсонах. – Говорят, цыганский дух во мне колобродит. Умыкнул кто-то из дедов моих по матери цыганку из табора. С тех пор и воцарился в нас этот самый дух бродяжий. Зимой еще терплю, но лишь сосульки носы повесили – меня в дрожь бросает, колотит, ломает, в голове прямо помутнение и сумятица.

– Значит, тебе и под пулями случалось бывать?

– Случалось, – усмехнулся Михаил, – и с басурманом туркой повоевать, и с джунгарами, и по памирским горам пройтись. Там в камышах я Мурку свою первую и подобрал. А эта у меня вторая, – кивнул он на тигрицу, лежащую у его ног. Услышав свое имя, она подняла голову, окинула комнату ленивым взглядом, столь же лениво шевельнулся кончик хвоста, и, выставив вперед мощные лапы с выпущенными когтями, потянулась и зевнула во всю пасть.

Михаил опустил ноги на ее спину и улыбнулся:

– Горячая, прямо как девка в бане! Зимой в экипаже ни грелок, ни дохи не надо, если Мурка рядом. – И уже серьезно продолжал: – Я ведь с пятнадцати лет по тайге мотался. Хотел, чтоб матушка и Марфа нужды не знали и от папани моего ни в коей мере не зависели. Он ведь меня только к двадцати годам открыто признал... – Михаил, не глядя, пошарил на прикроватном столике, достал портсигар, протянул его Алексею.

Они закурили. Сделав несколько затяжек, Михаил перешел в низкое кресло около окна. Не в пример той комнате, где лежала Маша, эта была обставлена по-европейски.

– Всю нашу тайгу обежал в свое время с кайлушечкой, все горы. Шурфы, лоток... И сейчас, бывало, как припомню, тут же сон надолго теряю. Вроде бы чего надо? На приисках неплохо хозяйствую и на фабрике... Слитки в руках, почитай, каждый день держу, но мне золотишко теплым, с земли надо почувствовать, в котомке или в тулуне на шее... – Михаил вздохнул и сильно затянулся папиросой. – Нас, диких старателей, в то время «хищниками», или «бергалами», звали, да еще «горбачами», видно потому, что весь скарб на собственном горбу таскали. Случалось за это золото в такие переделки попадать, врагу не пожелаешь! И сейчас порой страшно вспоминать. Что там Сербия! После нашей тайги ихняя война мне игрой показалась. – Он отвел руку с зажатой между пальцами папиросой в сторону и стянул с плеча нательную рубаху. – Смотри, здесь меня турок ятаганом рубанул, но я увернулся, и удар вскользь пришелся, а тут, – он ткнул пальцем в безобразный шрам, располосовавший плечо, аккурат рядом с первым, едва заметным, – меня Топтыгин зацепил своей лапищей... Так что и стреляли меня, и били не раз, и медведь чуть хребтину не сломал, благо что нож за голяшкой оказался. Теперь завсегда клинок при себе ношу.

– Может, кто-то из старых приятелей или врагов решил тебе отомстить?

– Не думаю, – досадливо поморщился Михаил. – Проще нож в спину всадить или из обреза подстрелить. Тут у нас в моду вошло винтарям стволы укорачивать. Говорят, в тайге легче управляться. А я так мыслю, удобнее разбойным промыслом заниматься.

– А он что ж, у вас процветает? – справился Алексей и посмотрел на окна. – То-то я смотрю, ставни на окнах с запорами, решетки...

– Всякое случается, – пожал плечами Михаил, но в подробности вдаваться не стал и продолжал, как ни в чем не бывало: – Вот подумаю иногда с другого конца: сидел бы я, Михаил Кретов, к примеру, день-деньской только при хозяйстве, при теплой бабе и детишках, так страх пробирает похлеще таежного. Знаешь, как бы ни крутила меня лихоманка, как бы ни ломала и ни гнула – все ж сколько удивительного удалось увидеть, с какими людьми перехлестнуться, с бедой и смертью миловаться, а вот не пропал... – Он затушил окурок о край пепельницы и тут же достал новую папиросу, но не закурил. – Может, в этом и есть смысл жизни, чтобы нужде сопротивляться, болезням, страхам? Ведь меня бродяжья жизнь, как хороший топор, закалила! Истинный бог, – он перекрестился, – все на своем пути порублю, если дорогу заступят, хоть лед, хоть камень, а своей задумки достигну... Нечиста сила! – выругался он на Мурку, которая неожиданно громко фыркнула и недовольно ударила несколько раз хвостом по полу. – Чего неймется? – прикрикнул он на кошку. – Спи уже!

Мурка безмятежно, вприщур, посмотрела на него своими глазищами и опустила большую голову на лапы.

Михаил недоуменно посмотрел на папиросу, потянулся было за спичками, но вдруг отбросил ее в сторону и с некоторой долей вызова в голосе продолжал рассказывать: