Ржавый Рыцарь и Пистолетов - Мельникова Ирина Александровна - Страница 9

Оляля усмехнулся и направился к завешенному простыней углу мастерской.

– Гриша, а «Алену – фею каньона» и «Цветок в саркофаге» ты кому продал? Надеюсь, не Пистолетову?

– Обижаешь! – Оляля хитро прищурился. – Честно сказать, я ему ничего не продал. Мелочно, правда, но за тебя отомстил. Шибко мне не понравилось, как он с этой девкой обжимался. Знал ведь, что тебе расскажу.

«На то весь спектакль и рассчитан», – подумала Даша, но вслух удивилась:

– А как же Марьяш? Зачем с ним-то портить отношения?

– А хрен мне на них положить! – лихо подмигнул ей Оляля и, отодвинув простыню, склонился в шутливом поклоне. – Проходите, сеньора. Сюда всяким Пистолетовым и Манькам-Танькам путь заказан. У меня тут все вместе – и молельня, и кумирня, и алтарь...

Он придержал простыню и отпустил ее, словно загородился от всего, что уже не принадлежало ему. Сюда не долетали звуки суетного мира, тут не толкались в очереди корысть и обман. Здесь сохранился кусочек того душевного пространства, где Грише Оляле было легко и спокойно. Но как же он мал оказался и как ничтожен этот кусочек – уголок, отгороженный столь ненадежным занавесом, как простыня.

Даша огляделась. Небольшой круглый столик на одной ножке, такие раньше стояли в будуарах, притулился у подоконника. Его закрывала пожелтевшая от времени, вязанная крючком кружевная скатерть. На ней в керамической вазочке – букетик сухих цветов, а слева от окна полотно – картина, тоже прикрытая простыней.

Она взяла вазочку в руки и удивленно покачала головой.

– Эдельвейсы? Откуда?

Оляля подошел к ней, коснулся сереньких, невзрачных лепестков пальцами.

– Гляди, насколько совершенное создание. Не яркостью берет, собака, не запахом, а смотришь, и взгляд не оторвешь. – Он поднял глаза на Дашу. – Я ведь думал, эдельвейс – это что-то вроде Каменного цветка Бажова. Красоты неописуемой! Попросил одного знакомого, он на Кавказе в командировке был, привезти хотя бы один цветочек. Привези, тятенька, Олялюшке аленький цветочек! – пропел он дурашливо. – Вот и привез. Я посмотрел и расстроился, у нас этого добра повсюду на холмах да в скалках хоть пруд пруди. Вот так всегда получается, ищем за тридевять земель, а у себя под ногами не замечаем.

– А я знала, – сказала Даша, – мне Дмитрий Олегович рассказывал. Я его спросила, что за цветочек на турке выгравирован, и он мне целую легенду преподнес. Якобы звезды – это глаза неба. Иногда они срываются со своих мест и летят на Землю, чтобы рассмотреть ее ближе, понять, что ее отличает от остальных планет, чем она особенна? Часть из них падает на камни, песок и превращается в эдельвейсы, другие, редкие счастливицы, успевают приземлиться в сердце человека, и тогда он начинает видеть мир Глазами Неба. Это – особые люди, с особым даром... Я думаю, именно Ржавый Рыцарь был Глазами Неба, помнишь, какие они у него были ясные, даже в восемьдесят лет?! И с очками он стал читать только два года назад...

Оляля покачал головой.

– Говорят, если человек на верном пути, то ему помогают все боги Земли. Смотри! – Он сдернул покрывало с висевшей на стене картины.

Даша охнула.

– Лялька, что это? – и отступила назад.

Картина была невелика по размерам. На заднем плане плыли в зыбком мареве горные вершины, на переднем – выжженная солнцем азиатская степь. Серовато-желтые тона, бурые скалы, и если бы не редкие менгиры[1] на пологих вершинах курганов, то похоже на библейский пейзаж, земля древней Палестины...

А над жухлыми травами вытянулся к багровым небесам то ли огромный серебристый цветок, то ли кокон гигантской бабочки, в котором застыли три женские фигуры в белом и черном одеянии – в профиль и в красном – анфас. Застыли в причудливых, почти скорбных позах. Черная и белая склонили головы, а руки их безвольно повисли вдоль тела. И лишь красная, в центре композиции, не сдалась, вырвалась из серебристого плена. Пока видны были лишь развернутые к небу ладони и лицо – самое яркое пятно на картине – с огромными, каре-зелеными, заглядывающими в самую душу глазами. Женщина смотрела слегка исподлобья, словно спрашивала, можно ли доверять этому миру, который она сумела открыть для себя, разорвав прочную, похожую на паутину оболочку, чьи неровные, вывернутые наружу края, как причудливый багет, обрамляли самый удивительный из всех виденных Дашей портретов.

– Гриша, что за глюки? – Даша подошла к картине. – Я что, по-твоему, дохлая муха, жертва разбойного нападения паука? А это что за дамы, соседки по камере? Или по паутине?

– Тебе не понравилось, – не спросил, а печально констатировал Оляля. – Зря я надеялся, что ты не изменилась. Ты стала такой же, как эти чинуши от культуры. Им тоже все надо объяснять...

– Я не изменилась, – покачала головой Даша, – просто я не хочу показать тебе, как я потрясена. Гриша! Ты понял во мне то, что я сама не сумела понять. Но я разберусь, я обязательно разберусь. Прости, если обидела тебя! Прости! – Она прижала ладони к груди и опять перевела взгляд на картину. – Господи, какой взгляд! Я не могу объяснить! Я только чувствую! Взгляд Евы или Мадонны, а может, и той и другой, вместе взятых. Гриша, ты не должен был давать Ей мое лицо. Это кощунство! Это святотатство!

Оляля подошел и обнял ее за плечи.

– Ты, девушка, сама себя не знаешь! Но я рад, что ты прозрела!

– Гриша, как ты ее назвал?

– «Эдельвейс. Глаза Неба», – сказал Оляля.

– Гриша-а! – протянула печально Даша. – Я понимаю твои аллегории, они – прекрасны, но ты же обещал не рисовать меня на своих картинах?

– Обещал, – нахмурился Оляля, – но я мог написать твой портрет тебе в подарок? Такой, какой я тебя вижу? И не теми двумя фарами, что слишком однозначно все воспринимают, а третьим глазом, что работает на уровне подсознания...

– Почему ты не говорил, что Арефьев тоже рассказывал тебе эту легенду? – спросила она тихо.

– Мне важно было знать, как ты ее закончишь.

Даша подняла глаза.

– Мне не нравится ее конец. Глаза Неба, по легенде, изгои общества. Их дар – их проклятие, за это их преследуют, за это их убивают. Но душа подобных людей воистину бессмертна. После смерти тела Глаза Неба находят другого человека, чья душа сродни тому, кто умер. Сквозь души скольких людей должна промчаться эта звездочка, чтобы понять, зачем человек живет на Земле, каково его предназначение? Каков был изначальный смысл нашего появления на Земле? Зачем мы пришли? И почему уйдем? – Она обняла Гришу. – Теперь я вижу, ты тоже Глаза Неба...

– Нет, я – скорее земной засланец, Штирлиц долбаный. Я эту тайну подслушал и почти сдал ее со всеми потрохами, но в последний момент одумался и зашифровал. Только ключ к шифру потерял, а без него сам не пойму, что к чему.

– Ты сказал, что не закончил картину?

– Ах да! – улыбнулся Гриша. Он достал из кармана маркер и на обратной стороне холста написал размашисто: «Дашке – моей неуловимой и любимой подружке – от Ляльки», поставил год, число и пририсовал маленькую матрешку. – Вот теперь все. – И вручил ей картину. – Бери, пользуйся, Дашурка!

– Матрешка? – Даша коснулась пальцем крошечной фигурки. – Это твой талисман?

Оляля мгновение смотрел на нее, затем нагнулся и достал из-под столика большую матрешку с тупым, сонным лицом.

– Это – моя лень, – пояснил он, ткнув в нее пальцем, а затем принялся вытаскивать одну матрешку из другой: – Это – моя жадность! Это – трусость! Это – лживость! Это – склонность к вину и наркотикам... – Наконец осталась одна, самая крошечная, с палец величиной. Оляля положил ее на ладонь и поднес к Дашиным глазам. На нее глянул паяц с наполовину плачущим, наполовину смеющимся лицом. – Вот видишь, кто я на самом деле. – Оляля криво усмехнулся. – Я точь-в-точь этот бродяга, плачу, когда мне смешно, и смеюсь, когда завывать хочется.

– Гриша, – Даша протянула ему картину. – Спасибо тебе! Но пусть она пока побудет у тебя. Я заберу ее перед отъездом. Сам понимаешь, ей не место в гостинице.