Ржавый Рыцарь и Пистолетов - Мельникова Ирина Александровна - Страница 25

– Когда ж она тебе успела все это рассказать? – удивился Алексей. – Всю ночь трепались, что ли?

– Женщина женщину завсегда поймет, – Марфа улыбнулась. – Она сюда как на исповедь пожаловала. Поплакала даже чуток. И сама удивилась, дескать, лет десять ни перед кем душу не оголяла.

– Да уж ты, как опер, кого угодно расколешь, – усмехнулся сын и снова взял листок с рисунками и каракулями столичной знаменитости. Повертел его в руках. – Видно, в машине писала. Руки замерзли... – добавил он скорее для себя, чем для матери. – Что ж, тебя твое солнышко не согрело?.. – И поднял глаза. – А если я за ней следом поеду? Если найду ее? Скажи, ты ведь всем судьбу пророчишь, так не откажи сыну. Быть или не быть? Скажи...

Марфа отвела взгляд.

– Не хотела тебе говорить, сынок, но потому твоя жизнь не заладилась, что искал ты всю жизнь принцессу, а все кухарки попадались.

– Это Ольга-то кухарка? – обиделся Алексей за первую жену. – Профессорская дочка – кухарка? А Лидка чем не угодила? Вон уже банком заправляет, – отдал дань он второй, тоже бывшей даме сердца, но промолчал о третьей. Галина и впрямь была кухаркой, в прямом и переносном смысле этого слова, проработав всю жизнь поваром в вагоне-ресторане...

– Я ведь не про происхождение говорю, – заметила мать, – можно всю жизнь в шелках да бархате ходить, а мозги куриные иметь. Иную же в тряпье обряди, а в толпе не затеряется. Королевскую стать издалека заметно.

– Понял твои намеки, матушка, – усмехнулся Алексей, – значит, рылом не вышел твой сынок? Мы ж из пролетариев, черная кость, а они – их высочества, голубая кровь...

– А ты себя не опускай, – рассердилась вдруг Марфа, – голубая кровь, она застойная, в ней без свежего притока не обойтись. Да и чем наша порода плоха? Смотри, на картошке да капусте рос, а под потолок вымахал.

– Да молоко еще ведрами пил, – усмехнулся Алексей. – Ты не прибедняйся, когда это мы на одной картошке сидели? Ты думаешь, почему я в десант пошел? Да потому, что с детства свиней да коз наловчился по буеракам отлавливать. Вот в Чечне и сгодилось. Правда, козлы там крупнее и рога у них острее, так я и сам не пальцем делан.

– Алеша, – покачала головой Марфа, – ты ж не в полку своем...

– Прости, – усмехнулся сын, – вылетело... – И требовательно спросил: – Но все-таки стоит попробовать или не сносить мне забубенной головушки? Я ведь, по правде, не привык в очереди стоять.

– Ищи, – просто ответила мать, – если это твое, господь тебя направит, если чужое, в сторону уведет.

– Я найду! – Алексей склонил голову и исподлобья посмотрел на мать. – Нравится тебе это или нет, но я найду ее. – И сделал шаг по направлению к двери.

– Постой, – раздалось за его спиной. – Погоди, у меня есть кое-что для тебя.

Алексей повернул голову.

Мать смотрела на него печально, точно так же, как тридцать лет назад, когда провожала его учиться в Рязань. Лицо ее сильно постарело с тех пор, как ни крути, семьдесят лет все-таки, но глаза были ясными, а губы не по-старушечьи свежими. Возможно, потому, что она никогда не пользовалась помадой, мелькнула у него мысль и тотчас исчезла, потому что мать приказала:

– Поднимись в мою спальню. Возьми на комоде черную шкатулку и принеси сюда.

Он послушно поднялся на второй этаж. Спальня матери находилась в предполагаемой детской. Он криво усмехнулся. Какие дети? Ни детей, ни внуков, а уже сорок семь. У приятелей, посмотришь, детский сад внуков, жены успели состариться...

Шкатулка стояла на самом виду. Сколько он себя помнил, она всегда была заперта на замочек. Однажды в десятилетнем, самом шкодливом возрасте он попытался открыть его шпилькой для волос, но мать это сразу заметила, не ругалась, сказала только: «Руки отобью!» И было в ее глазах такое, что он навсегда забыл свои преступные помыслы. А теперь она готова открыть ее для него. Что же такое случилось, если матушка решилась на подобный подвиг?

Алексей взял шкатулку в руки. Она была легкой, значит, ни золота, ни серебра в себе не хранила. Он прислушался. Дом молчал, лишь тихо тикали ходики на стене спальни. Им было три десятка лет, но матушка ни в какую не желала расставаться с ними, хотя роль гири давно уже выполнял старинный, чугунный еще утюг.

Глаза котенка на ходиках бегали вслед за маятником туда-сюда, и Алексей подумал, что это очень смахивает на его жизнь. Мечется он из стороны в сторону, то в одну крайность залетает, то в другую... Он погладил ладонью крытую черным лаком крышку шкатулки. Она оказалась неожиданно теплой. Совсем как губы у этой Дарьи. Удивительное дело, замерзла, как ледышка, а губы теплые... Дыхание перехватило, и потребовалось усилие, чтобы привести его в норму.

Алексей вышел в коридор. И хотя разум твердил ему, что ничего хорошего не выйдет, он снова сядет задницей в лужу, но ноги несли его к тем дверям в конце коридора, где этой ночью спала она, женщина, встреча с которой заставила его вновь сорваться с тормозов и мчаться ни свет ни заря в эту чертову деревню, чтобы застать ее, успеть сказать... Но не застал, не успел...

Дверь в спальню оказалась открыта. Алексей остановился на пороге, прислонился спиной к косяку. Кровать была заправлена покрывалом, подушки сложены по-деревенски одна на другую. Она провела ночь в его постели, в той, которую он всегда мечтал разделить с любимой женщиной...

Он шепотом выругался и затворил дверь. Этот дом, который он знал от первого до последнего кирпичика, до последней дощечки, дом, который он строил четыре года, в одночасье стал ему чужим и ненужным, когда он понял, что любимая женщина никогда не переступит его порог...

И Ольга, и Лидка, и Галина женщинами были красивыми, хваткими, охочими до секса и денег. Они жили легко и беззаботно, и ни одна из них не желала обременять себя детьми. С Алексеем они расстались быстро и безболезненно, потому что каждая имела за спиной запасной аэродром в виде давнего или вновь приобретенного любовника. Претензий к бывшему мужу они не имели, потому что все три были дамами состоятельными, имевшими определенные связи, как во властных, так и в криминальных структурах. Причем Алексей не замечал большой разницы в повадках и в образе жизни как тех, так и других приятелей своих милых супруг, предпочитая держаться от этой братии на безопасном расстоянии.

– Алеша, ты где? – позвала снизу мать, и он почти бегом вернулся назад.

Она молча посмотрела на него, и ему показалось, что матушка знает абсолютно все о его тайных желаниях и сомнениях. Но промолчал, потому что она тоже промолчала.

Он присел рядом с ней на стул, а Марфа перекрестилась на образа, что-то едва слышно прошептала и сняла с шеи длинный гайтан с крестом, рядом с которым висел крохотный ключик, размером в ноготь, не больше. Раньше Алексей никогда его не видел, а может, просто не замечал, ведь и крест мать стала носить в открытую совсем недавно, лет десять всего, не больше.

Марфа открыла шкатулку и достала из нее платок. Алексей даже заглянул в шкатулку, чтобы удостовериться: более ничего в ней не было, только кружевной дамский платочек, посеревший от времени. Неужто такая великая ценность этот кусочек батиста, чтобы хранить его с подобными предосторожностями? Он хотел спросить об этом матушку, но не посмел. Странный свет горел в ее глазах. Она торжественно, словно вручающий ордена генерал, протянула ему платок.

– Возьми! Отдашь писательше, конечно, если догонишь ее.

Тут Алексей перестал скрывать свое удивление. Взяв в руки эту, верно, старобуржуйскую тряпицу, он развернул ее и впрямь обнаружил вышитые шелком три короны, а под ними голубку с цветком в клюве.

– Занятная вещица, – усмехнулся он, – но, как я полагаю, это наша семейная реликвия. При чем тут Дарья Княгичева?

– При том, – строго сказала мать, – я тебе не рассказывала. Сам понимаешь, узнай кто в прошлые времена, ни мне своих орденов не видать, ни тебе форму десантника. – Она снова перекрестилась. – Сказать тебе – не поверишь... – Марфа помолчала доли секунды и, видимо, решилась: – По правде, этот секрет мне тятя только перед смертью доложил. И с меня слово взял, что до конца жизни детям о том не скажу, но нынче другая жизнь воцарилась. Теперь за Можай не сошлют.