Грех во спасение - Мельникова Ирина Александровна - Страница 77

– Побойтесь бога, ваше сиятельство! Я все больше убеждаюсь, что вы постепенно сходите с ума. Скажите, как иначе понимать те бредни, что вы позволяете себе изрекать? – От возмущения Маша не слишком заботилась о выборе слов. – Вы несете полнейшую чушь, граф, и даже не отдаете себе отчета в этом! О каком первенце может идти речь, если я замужем и хочу ребенка только от своего мужа? Конечно, я чрезвычайно благодарна Государю за изъявленное им желание, но я не думаю, что он захочет стать крестным отцом ребенка, чьи родители – ссыльнокаторжные.

– Так вы ждете ребенка? – Граф вскочил со своего места и посмотрел на нее сверху вниз, и, бесспорно, в его глазах было неподдельное отчаяние.

Маша пожала плечами:

– К сожалению, пока нет! Но я не теряю надежды, что это произойдет в самое ближайшее время!

– Ну, так я вас смею уверить, что этого не произойдет никогда! – воскликнул Лобанов с откровенным торжеством в голосе. – Даже в случае вашего отказа выйти за меня вы никогда, слышите, никогда не увидите вашего Митю! У меня в кармане распоряжение обер-прокурора доставить опасного государственного преступника Дмитрия Гагаринова в Петропавловскую крепость для проведения тщательного дознания по известным вам обстоятельствам – подготовки и успешного осуществления нескольких побегов каторжных из острога.

– Будьте вы прокляты, граф! – произнесла Маша устало и, стараясь не потревожить раненую спину, прилегла щекой на подушку. – Оставьте наконец меня в покое! Я устала и больше не хочу слушать, как вы наводите тень на плетень, стараясь убедить меня предать собственного мужа. – Она попыталась натянуть на себя одеяло, но от сильнейшего рывка оно полетело на пол.

И в следующее мгновение граф сдернул ее за руку на пол и зажал ей рот ладонью.

– Ах ты, дрянь! – прорычал он, срывая с нее рубашку. – Не хочешь меня по-доброму, значит, терпи по-плохому!

Она изо всех сил пыталась вырваться, но граф перенес руку ей за голову и, захватив волосы в кулак, несколько раз ударил ее головой об пол. Мягкая кошма смягчала удары, но от резких движений открылись раны на спине. Маша вскрикнула от боли. И в это время безжалостные, будто железные пальцы проникли в нее. Она попыталась плотнее сдвинуть бедра, но все было напрасно...

Маша сжалась от стыда и отвращения, а граф окончательно перестал с ней церемониться. Прильнув к ее губам жадным ртом, он терзал, кусал и пытался раздвинуть их языком, а его пальцы мучили ее изнутри. И как Маша ни силилась сбросить его с себя, на этот раз она оказалась намного слабее обезумевшего от страсти насильника.

Она попробовала поймать графа за волосы, оттянуть его от себя, чтобы хоть на мгновение избавиться от захвата измучивших ее губ. Лобанов приподнял голову, посмотрел на нее точно остекленевшими глазами и молча отвесил ей сильную пощечину. Маша почувствовала, что еще секунда – и она потеряет сознание от стыда и от боли, раздиравшей ей спину. К тому же ее опять затошнило, и она застонала от бессилия и понимания того, что сейчас произойдет с ней.

Пальцы графа тем временем покинули ее. Пробормотав Машино имя, он прижался губами к ее нежной шее и принялся ласково поглаживать обнаженную грудь своей жертвы. Потом коснулся языком маленького соска и приподнялся на руках, приготовившись к последней атаке на тело лежавшей под ним без движения женщины.

– Сейчас ты поймешь, что твой Митя не идет ни в какое сравнение со мной! И скоро сама уже будешь умолять меня о любви, а я еще подумаю, достойна ли ты ее, – с торжеством в голосе, слегка задыхаясь от возбуждения, произнес Лобанов, и в этот момент Маша краем глаза заметила пустую кружку из-под кумыса, лежащую буквально в вершке от ее правой руки. Вероятно, во время борьбы она упала со столика, но не разбилась благодаря кошме. Доли секунды хватило Маше, чтобы опередить графа, схватить кружку и из последних сил опустить ее на темя мерзавца.

Лобанов обмяк и навалился на нее враз потяжелевшим телом, но сознания, видно, не потерял и, когда Маша попыталась вывернуться из-под него, ухватил ее одной рукой за запястье, а другой – за горло. Маша закричала отчаянно, забилась в его руках и ударила ногой в столик, на котором стоял масляный фонарь. Столик повалился на пол, а горящее масло из разбившегося светильника выплеснулось на спину графу. Он дико вскрикнул, вскочил на ноги, пытаясь сбить пламя, вмиг охватившее его крупное тело. С ужасом Маша заметила, как огонь набросился на ее изорванную в клочья, валявшуюся на кошме рубашку, и, недолго думая, подхватила разбросанные тут же панталоны и сюртук графа и выскочила из юрты.

Лобанов выбежал следом и принялся кататься по траве, пытаясь сбить пламя. От костров, взволнованно крича, бежали солдаты и казаки. Окружили графа плотным кольцом, накрыли его мокрой кошмой, а потом принялись рушить топорами полыхавшую, как огромный костер, юрту.

Маша бросилась к темнеющему невдалеке лесу, моля бога, чтобы о ней позабыли на некоторое время. Забежав в кусты, она натянула на себя графскую одежду, которая была велика и с трудом держалась на ней. Но это не имело большого значения, гораздо хуже то, что она была босиком, и ноги сразу же заломило от холода. К тому же на траве выступила утренняя роса, и волочившиеся по земле края графских панталон тут же намокли, их пришлось закатать выше колен.

В лагере тем временем царили переполох и всеобщая сумятица: кажется, от первой занялась огнем и соседняя юрта. Тени людей и взбудораженных огнем и криками лошадей метались и кружились в какой-то воистину дьявольской пляске. Выкрикивали нечленораздельные команды офицеры. От догорающей юрты неслась порождаемая казачьими и солдатскими глотками отменная трехэтажная ругань, и Маша нырнула в спасительную темноту елового леса. Вот-вот в лагере спохватятся, обнаружат ее исчезновение и бросятся в погоню...

Она не слишком верила в то, что ей позволят уйти слишком далеко, да и разве можно скрыться от погони, передвигаясь босиком по таежной чаще? В первые же минуты она в кровь исколола подошвы и сбила пальцы ног, но продолжала бежать по лесу, закусив губу, плача от боли и страха и поддерживая на ходу то и дело спадающие графские панталоны.

Намокшие от росы волосы облепили лицо, встречавшиеся на пути ветки грозились выколоть глаза, но она упорно бежала и бежала в глубь еловой чащи, стремясь уйти как можно дальше от лагеря.

В какой-то момент она поняла, что, следуя по едва заметной тропинке, помогает преследователям скорее обнаружить ее. И с той поры стала выбирать наиболее труднопроходимые для верховых участки леса: долго шла по бурному ручью, отчего согревшиеся было ноги опять заледенели, перепрыгивая с одной валежины на другую, преодолела чудовищную мешанину из веток, корней и искореженных стволов – следы давней бури, пролетевшей над тайгой, – потом вскарабкалась на каменистую горку, цепляясь за упругие ветви можжевельника, опутавшего полуразрушенные скальные глыбы, обросшие к тому же толстым слоем мха и разноцветными лишайниками. Здесь она позволила себе немного отдышаться и оглядеться вокруг.

Со всех сторон ее окружала бесконечная темная тайга, еще сонная. Но на востоке уже прорезалась робкая полоска зари, а над таежными просторами разлеглось серое марево предрассветных сумерек. Клубы белесого тумана поднимались из распадков. Его седые и неопрятные космы уже доползли до границы альпийских лугов и постепенно заволакивали долину реки, блестевшую далеко внизу у основания сопки, на вершине которой неожиданно для себя оказалась Маша.

Она вновь с опаской прислушалась к едва различимым звукам, доносившимся из лагеря, но наползавший туман постепенно закутывал мир в свой толстый войлок, заглушив и рокот реки, сердито грызущей валуны на перекатах, и крики людей. И даже шум постепенно просыпающейся тайги перестал звучать тревожно, а стал мягче, спокойнее...

Маша устроилась под прикрытием корней огромного выворотня и уже без прежней паники попыталась осмыслить свое нынешнее положение. А оно, как ни крути, было безвыходным.