Грех во спасение - Мельникова Ирина Александровна - Страница 75

– Что ж, вы весьма любезны! – усмехнулся граф и приказал Цэдену: – Сегодня ни пить, ни есть ей не давать! Возможно, поутру да на голодный желудок головка нашей строптивой prisonni?re[50] прояснится, и она станет более деликатной и уступчивой в некоторых вопросах.

– Но, вероятно, ее следует перевязать? – справился бурят, несказанно удивив Машу подобной заботой.

– На мой взгляд, ротмистр, общение с этой дамой сделало вас излишне сентиментальным. Боюсь, это станет предметом разбирательства у генерал-губернатора. К тому же вы едва не упустили ее сегодня. – Голос графа самым непозволительным образом скользнул вверх и выдал его с головой. Он только пытался казаться спокойным, на самом же деле с трудом сдерживал гнев. – А я вас предупреждал, что с этой девицей нужно держать ухо востро. Вы меня не послушали, и хорошо, если в Иркутске сочтут это не должностным преступлением, а элементарным головотяпством. Но и в этом случае ходить вам в ротмистрах еще лет пять, не меньше, это я вам определенно обещаю! А сейчас, прежде чем отправиться к себе, проверьте особо тщательно караулы. И если снова что-нибудь случится, пеняйте на себя! – Последнюю фразу граф опять почти выкрикнул, подтвердив догадку Маши, что он вне себя от злости.

– Слушаюсь! – угрюмо произнес бурят и, видимо, вышел из юрты. Маша по-прежнему лежала неподвижно, уткнувшись головой в подушку, демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему.

– За кого бы вы меня ни принимали, ma ch?re, – Лобанов преувеличенно громко вздохнул и скрипнул стулом, очевидно присаживаясь рядом с ней, – но в одном вы не правы. Я все-таки пожалел вас и не посадил в клетку, как вашего супруга. Признайтесь, в юрте несоизмеримо теплее, чем снаружи, особенно когда ветер свищет да дождь поливает...

Маша резко повернулась на бок, чуть не вывихнув себе предплечье, но только поморщилась от боли в спине. Полученное известие настолько поразило ее, что она забыла и про боль, и про то, что лежит перед графом почти обнаженная, в неприлично задравшейся на ногах, изорванной нагайкой рубахе.

– Митя – здесь? – прошептала она изумленно. – И вы до сих пор не соизволили сообщить мне об этом?

– А что это меняет? – развел руками Лобанов. – Свидание вам не будет дозволено ни при каких обстоятельствах. Видите ли, я весьма обеспокоен душевным состоянием вашего супруга, Мария Александровна, и намерен доставить его в Иркутск в добром здравии и в своем уме. Представляете, что с ним будет, если он узнает, что вы подверглись аресту и следуете вместе с ним в острог?

– Выходит, вы ему тоже не сказали, что я здесь? – спросила Маша почти спокойно, но не удержалась и с яростью выкрикнула: – Какой же вы все-таки мерзавец, граф! Самый отвратительный из всех мерзавцев, каких я когда-либо встречала!

– Не тратьте силы понапрасну, ma bonne! – Граф осторожно коснулся пальцами ее плеча. – Они еще пригодятся вам. А сейчас попрошу вас не фыркать, а выслушать меня самым внимательным образом.

Лобанов помолчал, очевидно, закуривал, потому что Маша уловила запах хорошего табака, а следом потянуло дымом, отчего она вновь закашлялась.

– Потерпите немного, – неожиданно мягко попросил ее граф и вдруг, склонившись над ней, что-то сделал с ее цепями.

Маша почувствовала, что руки ее свободны. Она потерла затекшие запястья, повернула голову и с недоумением посмотрела на графа:

– Что это значит?

Он пожал плечами:

– Только временное изменение в вашем положении. Просто так удобнее беседовать с вами. И мне бы хотелось видеть ваши глаза, а не спину, когда я сообщу вам новость, которая, возможно, прозвучит для вас неожиданно.

Маша не надеялась услышать из его уст нечто для себя приятное. Тем не менее, к величайшему ее удивлению, это в некоторой степени так и оказалось!

– Его Величество относится к вам с бесспорной симпатией, Мария Александровна. Перед моим отъездом в Сибирь мы некоторое время говорили о вас, и Государь изволил заметить, что вы единственная из женщин, кто понял его сердце. В Терзю я прибыл с целью передать вам устное послание императора. Его Величество велел сообщить о том, что окажет личное содействие вашему возвращению в Петербург, но только в случае, если вы надумаете развестись с вашим супругом в ближайшее время. И тогда в его же силах будет повлиять на изменение меры пресечения для Дмитрия Гагаринова. Каторга будет заменена поселением, а в случае добродетельного поведения вашему бывшему супругу позволят вернуться в Россию, но без права проживания в столицах. Хотя не исключено, что ему возвратят со временем и титул, и право наследования...

Граф замолчал, переводя дыхание после столь длинной тирады. Маша усмехнулась:

– Разрешите, ваше сиятельство, задать несколько вопросов. С чего бы это Государь вздумал интересоваться моей скромной персоной? И неужели это он приказал заковать меня в цепи и избивать плетью? Возможно, ради моего блага, чтобы не вздумала отказаться от столь лестного предложения? И позволительно ли будет торговаться с вашим сиятельством на предмет уменьшения сроков наказания для моего бывшего супруга, если я надумаю развестись с ним?

– Вы, ma ch?re, умная женщина! – Граф кисло улыбнулся. – И почти уловили суть моих предложений. Но торопливость вас погубит, поверьте моему опыту. Не гоните коней и, будьте добры, выслушайте меня до конца. Вы будете восстановлены во всех правах и впредь, несмотря на развод, станете именоваться княгиней Гагариновой, впрочем, до определенного момента, пока опять не выйдете замуж и не обретете титул своего нового супруга.

– Надеюсь, вам уже известно, кто станет этим счастливцем? – Маша произнесла эту фразу совершенно спокойно, но знал бы Лобанов, чего ей это стоило!

– Об этом чуть позже. – Граф отвел взгляд в сторону. – А теперь я желал бы выслушать ваш ответ.

– Я искренне благодарна Государю за беспокойство о моей судьбе, но как же быть с обвинениями, предъявленными мне и Мите? Неужели допустимо забыть обо всем и даже простить столь опасных преступников? Или это уже не так существенно, если Его Величество по неизвестной для меня причине решил вмешаться в нашу жизнь? Мне до сих пор непонятно, чем вызван столь неожиданный интерес императора. И прошу пояснить, на каком основании я должна отказаться от мужа? Неужели это единственный способ спасти его от каторги?

– Честно сказать, лично меня как раз менее всего беспокоит спасение вашего Мити от каторги. – Граф в упор посмотрел на нее и недовольно скривился. – Учтите, ваша чрезмерная дотошность и тем более упрямство могут помешать положительному решению этого вопроса. Не забывайте, против вас и особенно против вашего супруга выдвинуты серьезные обвинения. Я не хочу никого пугать, но Дмитрию за подобные подвиги грозит вечное заточение в Петропавловской крепости или Шлиссельбурге, если не казнь через повешение, но это уж как будет угодно Верховному Уголовному суду. Ведь он, насколько нам известно, готовил еще один побег. Нет, нет, не свой! – махнул он рукой, заметив, что Маша пытается ему возразить. – Этим занимались вы, ma bonne! А ваш драгоценный супруг втайне от вас подкупил двух казаков из конвойной команды, которые должны были содействовать побегу его приятеля, Иоанна Спешневича, опасного государственного преступника. К сожалению, попытка взять поляка под стражу привела чуть ли не к бунту каторжных, и солдаты вынуждены были стрелять...

– Господи! – Маша почувствовала, что ей не хватает дыхания. – Что с ними?

– Дмитрий ранен в плечо, но не серьезно, так, небольшая царапина, – поспешно заверил ее граф, заметив, что она побледнела от испуга, – а вот Спешневичу уже ничем не поможешь, – граф пожал плечами. – Отбила ляху охотку бегать солдатская пуля.

Девушка закрыла лицо ладонями, не в силах справиться с потрясением. Неужели нет больше в живых белокурого красавца Янека? И никогда теперь ему не спеть своих трогающих душу старинных польских песен!.. Замолк навеки верный и отважный Машин защитник, и некому будет отныне кричать ей сквозь щель в ограде: «Эй, прекрасная паненка, не по мне ли страдает ваше бедное сердечко?» – весело шутить над своими товарищами и делать берестяные свистульки для местных ребятишек...