Грех во спасение - Мельникова Ирина Александровна - Страница 52

Она почти ничего не видела вокруг. Разглядеть как следует сам поселок мешали огромные сугробы снега и наступающая темнота. Вдобавок ко всему резкий хиус[41] бросался в лицо снегом, и, как ни увертывалась Маша от порывов ветра, как ни пряталась за спиной Прасковьи Тихоновны, глаза заслезились, и нос она почти совсем перестала чувствовать уже с первых минут прогулки по свежему воздуху, – такая прогулка ей раньше даже в самом скверном сне вряд ли бы привиделась... Конечно, можно было попросить хозяйку вернуться, но гордость не позволяла, и Маша терпела изо всех сил, с ужасом осознавая, что морозы продлятся не один день и неизвестно, удастся ли ей выжить до весны.

Она оглянулась назад и не поверила своим глазам: они отошли от избы не более чем на десяток саженей, а она уже промерзла насквозь. Как жить в этом кошмаре? Ведь она, несмотря ни на что, должна начать подготовку к побегу... После рассказа Прасковьи Тихоновны у нее появились первые сомнения по поводу ее предприятия, а теперь они усилились. Кажется, все будет не так легко, как представлялось им с Зинаидой Львовной в Петербурге...

Прасковья Тихоновна внезапно остановилась, и Маша с ходу уткнулась в ее спину. Женщина высвободила ухо из-под шали и платка и прислушалась. Девушка насторожилась и вгляделась в сумрак, постепенно затягивающий улицу, но ничего не заметила и не услышала.

Хозяйка повернулась к ней и заторопила:

– Давай назад, да быстрее, быстрее!

Маша чуть ли не бегом заспешила к дому, да так, что Прасковья Тихоновна едва поспевала за нею.

– Ой, девонька, – у ворот хозяйка остановилась и схватилась за сердце, – ну, ты и бегать! Загнала совсем старуху! – Она с трудом перевела дух и сказала: – Ведут твово Митю. Давай, поспешай! – И Прасковья Тихоновна подтолкнула ее к крыльцу...

В тепле пальцы на ногах и руках нестерпимо заныли. Маша принялась растирать, дышать на них, но боль не отступала. Прасковья Тихоновна, спешно освобождавшаяся от своих многочисленных одежек, остановилась на полпути, посмотрела на жиличку, осуждающе покачала головой и прикрикнула на Антона:

– Что ты стоишь как истукан? Не видишь разве, что Мария Александровна твоя мается? А ну, живо воды холодной в тазик налей!

Антон молча выполнил приказ и опять устроился у дверей, не спуская с них глаз. Он уже знал, что с минуты на минуту должен появиться его барин.

Маша опустила руки в тазик с холодной водой и тут же почувствовала облегчение: боль уменьшилась. Хозяйка тем временем, кряхтя, как от невыносимой тяжести, опустилась рядом с девушкой на колени, стянула с нее полные снега башмаки и принялась сквозь чулки растирать холодные как лед ноги.

– Это что ж такое? – повторяла она раз за разом с непомерным удивлением, рассматривая то мокрый башмак, то девичью ногу в тонком чулке. – Это куда же ты, милая, собиралась, коли подобным образом вырядилась? Кто же в такой обувке по нашим снегам шастает? Ты же в первый месяц себе чахотку или ломоту какую схлопочешь. – Прасковья повернулась к Антону, безотрывно смотревшему на дверь, и прикрикнула на парня: – Ты чёй-то как сам не свой, Антоша? Сейчас твой барин появится, никуда не денется. Неча на двери-то пялиться, а то дырку проглядишь, всю избу мне выстудишь! – Она весело рассмеялась и велела уже более строгим голосом: – Полезай на печь да достань мне носки пуховые, оне лучше катанок греют...

И действительно, в высоких до колена носках, связанных, как оказалось, из собачьей шерсти, ногам было тепло и уютно. Руки тоже перестали болеть. Слава богу, и на этот раз все обошлось благополучно, но Маша получила хороший урок: ее одежда годилась для путешествия, когда она передвигалась в повозке, вся закутанная в меха, но оказалась совершенно не подходящей для открытого воздуха, для долгих и лютых сибирских морозов и беспощадного пронизывающего ветра.

Маша обняла хозяйку и поцеловала ее в щеку:

– Спасибо, Прасковья Тихоновна, что не дали погибнуть.

Женщина польщенно улыбнулась, обняла девушку за плечи, прижала к своему мягкому и теплому боку, потом промокнула кончиком косы заслезившиеся глаза и пообещала:

– Завтра весь твой гальдероб пересмотрим, и я сама решу, что тебе подходит, а что нет для нашей погоды. А потом подыщем тебе подходящую одёжу и обувку, чтобы...

Она не договорила. Глухо бухнули, открываясь, входные двери с намерзшим по краям куржаком. Поначалу в избу вбежала большая хозяйская кошка. Дернув брезгливо лапками, она величаво направилась к хозяйке, но вдруг, не дойдя до нее, пулей метнулась на печную лежанку. Следом за кошкой так же важно и медлительно преодолел порог пожилой и толстый офицер в смушковой папахе. Не поздоровавшись, он обвел хмурым взглядом комнату, двух застывших словно изваяния женщин, парня, смотревшего на него с очевидным нетерпением, не спеша прошел к столу, потом повернул голову и крикнул: «Проходи!»

В следующую секунду весь в клубах морозного пара на пороге возник Митя. Пригнув голову, он миновал низкую притолоку и, прищурившись, исподлобья оглядел всех находящихся в комнате, затем сделал шаг в сторону, пропуская вперед солдата-конвоира.

Солдат далеко не пошел. Взял ружье на караул и застыл рядом с Митей у двери.

– Проходите, Гагаринов! – велел офицер и, повернувшись к Маше, сказал: – По приказу господина коменданта генерал-майора Мордвинова на свидание с невестой доставлен государственный преступник ссыльнокаторжанин Дмитрий Гагаринов. Попрошу вас, барышня, подписать сие обязательство. Вашему жениху позволено провести три часа вне острога, но свидание разрешается лишь в присутствии конвоира и меня, как лично отвечающего за жизнь каждого каторжного. Вино пить запрещается, разговаривать только по-русски, так, чтобы был понятен смысл беседы. Вашему жениху, сударыня, не дозволяется переходить из комнаты в комнату, он должен быть всегда на виду. Вы не смеете передавать ему в пользование острые и режущие предметы...

Офицер продолжал что-то бубнить, но Маша уже не слушала его. Машинально окунула перо в чернильницу, которую принес Антон из ее комнаты, не глядя, расписалась, а сама продолжала неотрывно смотреть на Митю.

Он несколько раз переступил ногами, отчего оттаявшие кандалы глухо звякнули. Цепи, бесспорно, были малы ему, и Митя слегка горбился, поддерживая их за сыромятный ремешок. На нем был тот же, что и днем, полушубок и растоптанная донельзя обувь. Под опорками, другого слова и не подберешь для названия того, что было на Митиных ногах, уже натекла порядочная лужа от растаявшего снега, но Митя не сделал и шага, чтобы перейти на сухое место, и продолжал стоять без движения, опустив голову в пол, и только пальцы, нервно теребившие сыромятную полоску, выдавали его волнение. Но какое чувство обуревало его – радость от встречи или гнев на ее неожиданный приезд, – предстояло узнать позже...

Офицер собрал бумаги, посмотрел на часы и, расправив с превеликой важностью усы, бросил на Прасковью Тихоновну многозначительный взгляд.

Хозяйка засуетилась, метнулась к высокому резному буфету, достала большую бутыль темного стекла и налила в кружку мутноватой жидкости, потом нанизала на вилку толстый ломоть сала, положила его на кусок хлеба и передала с поклоном офицеру:

– Примите чуток, Сидор Никифорович, за свое и наше здоровье!

– Премного благодарны, Прасковья Тихоновна! – Офицер с привычной ловкостью опорожнил кружку, крякнув, поднес к носу кусок сала и отложил его в сторону. – Пост ноне, а ты меня скоромной пищей смущаешь, Прасковья! Грех тебе! – Он покрутил в руках папаху, посмотрел сначала на Машу, потом на Митю и неожиданно сказал: – У меня тут дела поблизости. Если вы, сударыня, дадите слово, что не нарушите данного мне обещания, то я вас оставлю на некоторое время. – Он повернул голову в сторону Прасковьи Тихоновны. – Евдоким покуда в сенцах посидит, только покорми его хорошенько да тулуп какой дай, а то задубеет еще!