Финита ля комедиа - Мельникова Ирина Александровна - Страница 39

– Выходит, Васька Теофилов? – произнес задумчиво Тартищев, прочитав донесение. – Известная личность! Но вряд ли он и есть убийца. Скорее, именно он первым обнаружил трупы. Случайно или специально, но он оказался в номере уже после убийства. Что калоши переодел, понять можно. Свои испачкал в крови. Но что дернуло его прихватить портсигар? Это мне непонятно! – Тартищев повертел в руках приложенный к донесению портсигар и с недоумением хмыкнул: – Вещица недорогая, а улика основательная. Или это очередной трюк убийцы, чтобы сбить розыск с правильного пути? Но все ж поступим следующим образом...

На следующий день все североеланские газеты поместили на видном месте объявление: «Вознаграждение в сто рублей тому, кто вернет или укажет точное местонахождение серебряного портсигара с золотой монограммой К и золотыми украшениями: фигуркой женщины и кошкой. При указании требуется для достоверности точнейшее описание вещи и тайных ее примет. Вещь очень дорога как память. Старо-Глинский переулок, дом № 5, кв.3. Спросить артистку Надежду Аверьяновну Молчалину».

И артистка Молчалина, и ее извечно навеселе концертмейстер Борисов, равно как и обтрепанный лакей Силантий, – все они были агентами Тартищева. Квартира же в Старо-Глинском переулке как раз и содержалась для подобных целей и числилась на Вавилове.

Конечно, никто не предполагал, что на столь грубую уловку клюнет сам Теофилов, но, возможно, явится тот, кто знал истинного владельца портсигара. Но первый посетитель пришел с визитом как раз не к артистке Молчалиной, а на Тобольскую улицу в сыскную полицию.

На следующий после выхода объявления день Тартищеву доложили, что его желает видеть пожилая дама, которой есть что заявить о разыскиваемом портсигаре.

– Проси, – велел Федор Михайлович дежурному.

В кабинет его вошла дама лет шестидесяти, назвавшаяся Надеждой Сергеевной Остроуховой. Лицо у нее было взволнованно, а глаза заплаканы. Она то и дело промокала их кружевным платочком.

– Я прочитала в газете о портсигаре. Мне крайне удивительно, кому он дорог как память? – Она положила на стол Тартищеву «Североеланские ведомости». Объявление было обведено карандашом. – Судя по монограмме, это тот самый портсигар, который я подарила моему брату Константину Сергеевичу Курбатову на пятидесятилетие, поэтому он не мог оставить его на память кому-либо, тем более артистке. Театры он сроду не посещал. К тому же две недели назад он портсигар потерял. Говорит, вывалился в порванный карман пальто. А вчера поздно вечером меня нашел лакей брата и сообщил, что Константин Сергеевич пропал. Третью ночь не приходит ночевать. Это меня очень встревожило.

– Ваш брат живет один? – спросил Тартищев.

– Да, – вздохнула Надежда Сергеевна. – Уже шестой год вдовствует. А дети у него взрослые. Сын – горный инженер, служит в Иркутске. Дочь замужем за военным врачом в Верном. Мы же видимся с ним только по большим праздникам. Мой муж не совсем ладит с Константином Сергеевичем, поэтому он крайне редко бывает у нас. – Все это женщина выпалила на едином дыхании и, всхлипнув, прижала платочек к глазам. – Муж велел мне не беспокоиться, но у меня вся душа изнылась. – Она подняла испуганные глаза на Тартищева и почти прошептала: – И потом этот труп в гостинице... Я... я не знаю, но я чувствую...

– Ваш брат объяснил лакею, куда он направляется?

– Нет, но лакей сказал мне, что он был чрезвычайно весел в тот день. Съездил к парикмахеру, долго прихорашивался перед зеркалом и все время что-то весело насвистывал, а перед самым уходом сказал лакею: «Ты меня, брат, не теряй, если что!» А потом уже на лестнице подмигнул ему и говорит: «Ох, женюсь-ка я, Петруша, непременно женюсь!» – и ушел.

– Ваш брат имел средства?

– Да, он был весьма богат. Когда-то служил в полку, но в ранних чинах ушел в отставку. Он получает до двухсот тысяч дохода в год. Большую часть денег вкладывает в дело. Иногда играет на бирже. Но я в этом ничего не понимаю, поэтому пояснить больше не смогу. В карты или в бильярд он отродясь не играл, разве что в шахматы. До них Костя большой любитель еще со службы в армии.

– У него была любовница?

– Что вы, что вы! – замахала руками Надежда Сергеевна. – Он жил одиноко, но не позволял себе связей. Поэтому я очень удивилась, когда лакей сказал, что Костя собрался якобы жениться. Он же из дома почти не выходил и мало с кем знался. Он был робким и стеснительным человеком. Петр, его лакей, даже ума не приложит, когда у Константина Сергеевича и с кем могло что-нибудь сладиться. Если только какая-нибудь сама ему на шею повесилась? Но две недели назад мы встречались, он даже речи не вел, чтобы жениться. А когда я намекнула, что не век же ему бобылем куковать, он на меня даже рассердился...

– А вы можете описать, как выглядел ваш брат, как одевался?

Надежда Сергеевна пожала плечами и достала из ридикюля фотографию солидного круглощекого господина с небольшой аккуратной бородой и пушистыми, спадающими вниз усами.

Тартищев внимательно вгляделся в фотографию. Лицо убитого в «Эдеме» было исполосовано бритвой, а усы и борода слиплись от крови, поэтому то, что он сейчас видел на снимке, отличалось от того, что было зафиксировано на полицейской фотографии, как небо и земля.

– Простите, сударыня, – Тартищев вернул фотографию Остроуховой, – но не могли бы вы съездить в мертвецкую и осмотреть покойника? Я дам вам в сопровождение одного из агентов.

– Конечно, конечно, я съезжу! – женщина нервно скрутила носовой платок и побледнела. – Мне непременно его надо осмотреть и убедиться, что это не Константин Сергеевич.

Но убитый оказался как раз Константином Сергеевичем Курбатовым. Прежде чем упасть в обморок, Надежда Сергеевна разглядела крупную родинку на его правой руке. Истерично вскрикнув: «Костя», она обвисла на руках агента, не позволившего ей рухнуть на каменный пол мертвецкой. Санитар и агент вывели ее на свежий воздух, усадили на лавочку в небольшом скверике. Надежда Сергеевна пришла в себя и принялась плакать навзрыд, так что пришлось везти ее домой. Более от нее ничего нельзя было добиться.

Но теперь сыщики, по крайней мере, знали, кто находился в номере вместе с убитой актрисой. Однако это еще больше запутало розыск. Если верить Надежде Сергеевне, брат ее, несмотря на солидные средства, был из робкого десятка, а тут вдруг явился на свидание к признанной городской красавице. И, похоже, Каневская отвечала ему взаимностью, если после короткого ужина оба оказались в одной постели. И, кажется, еще до того, как снотворное, обнаруженное в бутылке вина, подействовало на них. Но каким образом Курбатову удалось познакомиться с актрисой, если он нигде не бывал, тем более в театре?

Однако история с портсигаром неожиданно получила свое продолжение.

К вечеру в кабинет к Тартищеву вбежала Молчалина и радостно объявила:

– Федор Михайлович, мы, кажется, схватили убийцу!

Тартищев покачал головой и с недоверием посмотрел на раскрасневшуюся от возбуждения женщину.

– Так уж и убийцу, Надежда Аверьяновна? Скажете и сами поверите!

Молчалина сердито фыркнула.

– Вечно вы насмехаетесь, Федор Михайлович! Только на этот раз и вправду крупная птица нам в руки залетела!

– Ладно, не горячитесь, – произнес Тартищев примиряюще, – рассказывайте, что у вас приключилось? Небось еще один портсигар принесли?

– Нет, не принесли, – вздохнула Молчалина, – но слушайте по порядку. – Она подвинула к себе пепельницу и, не спрашивая разрешения, закурила.

Тартищев терпеливо ждал. Актриса была дамой экзальтированной, временами откровенно бестолковой, но случались и в ее жизни светлые моменты... Наконец она затянулась в последний раз, по-мужски придавила окурок ко дну пепельницы и принялась рассказывать:

– Честно говоря, на успех мы не слишком надеялись. Но сидим, ждем у моря погоды и от нечего делать в крестики-нолики с Борисовым играем. Только на лестнице какой-то шум послышится, я бросаюсь к роялю и принимаюсь вопить гаммы, а Борисов лупить по клавишам. И так почти весь день провели. В тоске и вое. Но ближе к вечеру, где-то час назад, в дверь кто-то позвонил. Силантий взял салфетку с револьвером под мышку и пошел открывать дверь, а мы с Борисовым заголосили что было мочи, не то «Да исправится молитва моя», то ли какую другую ахинею, уже и не помню. Тут в нашу комнату зашел совсем еще молодой человек еврейской наружности и пристально на меня уставился. Тогда я смотрю на Борисова и с этаким томным видом ему говорю: