Финита ля комедиа - Мельникова Ирина Александровна - Страница 20

– Она сказала, правда, не совсем к месту: «Где-то он теперь? Знатные девицы видят его... Говорят с ним... А я?.. Жалкая, позабытая девушка...», но как она сказала это, как она сказала! – Лиза поднесла ладони к щекам. – Я после этого почувствовала себя жалкой мокрой курицей. А она сбежала со сцены, закрыла лицо руками и расплакалась навзрыд. Потом подхватила с кресла платок и убежала. Наш режиссер отправил одного из гимназистов вдогонку за ней, чтобы узнать, кто она такая, но она взяла извозчика и уехала. После этого девушка в театре не появлялась. Но вчера вечером она встретила меня возле нашего дома и сказала, что знает, кто мой отец. И просто умоляла меня помочь встретиться с тобой.

– Кто такая и по какому вопросу?

– Ее зовут Вероника Соболева. Она работает в костюмерной мастерской...

– Кажется, я знаю, о какой девице идет речь. – Тартищев крутанул в пальцах чайную ложку. – Только она мне и без ваших просьб уже изрядно крови испортила. Представляете, предложила мне на выбор десять очевидных убийц Муромцевой, причем с указанием причин, по которым они свели с ней счеты. И ни в какую не желала смириться с выводами следствия, что Полина Аркадьевна выпила яд по собственному желанию. Муромцева с ней, оказывается, занималась, помогала... А теперь все ее мечты рухнули, вот и мечется барышня, виноватых ищет, только не там, где нужно.

– Я знаю это, она мне рассказала! – Лиза упрямо сжала губы и посмотрела исподлобья на отца. – Но ты не должен быть жестоким. Вероника много настрадалась! В театре над ней подсмеиваются. Муромцева умерла, и сцены ей теперь не видать еще и по той причине, что Полина Аркадьевна сумела разглядеть в ней талант. И даже на гастроли с собой брала. А теперь Вероника опять оказалась в полной нищете...

– Про талант сказать ничего не могу. Я в этом деле не знаток, но что касается всего остального, то я другое знаю. Нраву она жуткого! Она ведь накануне похорон безобразную сцену Булавину устроила. Бросилась на него, как тигрица, и принародно заявила, что это он убил Полину Аркадьевну. Хотя я допускаю, что он мерзавец и с Муромцевой обошелся крайне гнусно, поменяв ее на шлюшку...

– Катя не шлюшка, – рассердилась Лиза. – Она умная и порядочная барышня. Ее просватали на днях за старшего сына банкира Шелковникова, за Александра.

– Просватали так просватали, – неожиданно добродушно произнес Федор Михайлович, – только по мне любая девка, будь она благородных кровей или подзаборного воспитания, если спит со стариком, значит, шлюшка... И спит она с ним непременно из-за денег, из-за высокой должности или положения в обществе...

– Катя вовсе не спит с ним, – побледнела Лиза, а на глазах у нее выступили слезы. – Она очень милая и славная девушка.

– Порядочные девушки на виду у всего города в экипажах один на один с мужчиной не раскатывают и рестораны не посещают. Я просто так языком трепать не привык и точно знаю, что штаны с лампасами и мундиры с орденами по-особому именно таких милыхбарышень и привлекают! Не зря говорят, отблеск славы греет не меньше, чем сама слава.

– Федя, остановись! Ты думаешь, о чем говоришь? – одернула его Анастасия Васильевна и показала глазами на Лизу.

– Что ты мне знаки строишь? – рассердился Тартищев. – Я как раз для нее и говорю, потому что такая же дуреха, как и все девки в ее возрасте! Хотя себя считает во сто крат умнее отца! – И устремил сердитый взгляд на Лизу. – Ладно, про шлюшку забудь! Верю, влюбилась твоя Катюша, и не спорю, что крепко, но не в человека, а в его образ, в его исключительность, и эту исключительность на себя перенесла. И теперь носится с ней, как тот дурень с писаной торбой. Бросить гордыня не позволяет, тогда придется про свою исключительность забыть, а что с Булавиным своим разлюбезным дальше делать, тоже не знает. Да не дай бог, если еще в молодого мужика втрескается. Тогда точно про свою исключительность забудет, а про любовь свою великую и вовсе не вспомнит!

– Федя, – рассердилась Анастасия Васильевна, – ты что на девочку взбеленился? Что за грязь на нее выливаешь? Она-то здесь при чем? И не о Катюше речь идет. Свою судьбу она выбрала. Всем известно, что с Сашей Шелковниковым у них давняя любовь, а Булавин так – временное помрачение. Мы же с Лизой хотим тебя попросить встретиться с Вероникой. Она что-то новое узнала о смерти Муромцевой. По крайней мере, очень убедительно об этом говорила...

– Очень убедительно? – расплылся в умильной улыбке Тартищев. – Что-то новенькое узнала? – И тут же скривился от отвращения и похлопал себя по затылку. – Вот где у меня ваша Соболева сидит! Три месяца сладить с ней не могу. Сейчас вроде притихла. Думал, уже успокоилась, так нет, она меня и дома достала! Нет! Никаких встреч! Никаких свиданий! Никаких разговоров! Никаких новостей! – Каждую фразу Федор Михайлович произносил резко и отрывисто и завершал ее хлопком ладони по столу. – И впредь вас попрошу! Обеих! В мои служебные дела не лезть! Служебные дела я на службе решаю! Не здесь! На Тобольской! – Он ткнул пальцем в сторону окна. Затем, отбросив салфетку, поднялся из-за стола и, опершись костяшками пальцев о столешницу, обвел дочь и жену сердитым взглядом. – И на будущее зарубите себе на носу, чтоб никаких протекций! За-пре-ща-ю! Иначе вам проходу не будет от радетелей, жалобщиков и просто прохиндеев! Я эту публику знаю! – Он вышел из-за стола, направился к выходу из столовой и, оглянувшись, раздраженно поинтересовался: – Где, наконец, мои газеты? Я когда-нибудь буду читать их вовремя? – И громко хлопнул дверью.

Анастасия Васильевна и Лиза, переглянувшись, пожали плечами. И тут же едва не подпрыгнули на месте от удивления: за дверью послышался чуть ли не гомерический хохот Федора Михайловича. Через мгновение он появился на пороге столовой с кипой газет в руках. В ярости бросил их на стол и опустился в свое кресло.

Женщины молча и с недоумением уставились на него.

– Ну, все точно сговорились меня в могилу загнать! – проговорил он вне себя от гнева и, выхватив из общей кипы какую-то газету, перебросил ее Анастасии Васильевне. – Возьмите, полюбуйтесь, что эти стервецы накатали! – И, покачав головой, промычал, как при сильнейшей зубной боли: – Ну, Желток, ну, чудило! Ну, удружил, мерзавец! – И с остервенением впечатал кулак в ладонь.

Лиза перебралась на соседний с Анастасией Васильевной стул и на пару с мачехой прочитала на первой странице «Взора» анонс статьи Желтовского, названной «Репортаж из дома на Тобольской». А набранные крупным жирным шрифтом предваряющие заголовки гласили: «Состоится ли открытие нового театра, вот в чем вопрос?», «Примадонну Муромцеву убили из мести – главный сыщик губернии соглашается с версией нашего репортера!», «Федор Тартищев ждет новых убийств?!».

– Ну, все! Теперь мне точно одна дорога – в отставку! – Федор Михайлович мрачно посмотрел на часы и крикнул: – Никита!

Денщик вырос на пороге.

– Чего изволите, Федор Михалыч?

– Подай коляску! По дороге заберем Алексея! – И Тартищев грозно потряс кулаком: – Ну, Желток! Удружил ты своему «Взору»! Разгоню всех к чертовой матери!

– Федя, в городе тебя не поймут, – заметила осторожно Анастасия Васильевна. – И остальные газеты вой поднимут. Может, лучше на эти выпады вообще внимания не обращать? А то подумают, что ты и вправду ляпнул не подумавши...

– Я никогда и ничего не ляпаю, тем более не подумавши! – рыкнул сердито Тартищев и вдруг опустился на стул и расхохотался, что выглядело и вовсе нелепо на фоне недавнего приступа ярости: – Ах, каков все же подлец! Каков негодяй! Подловил-таки на слове! И кого? Старого «сусло» Тартищева? – И пояснил ничего не понимающим жене и дочери: – Он меня спросил: «Согласитесь, в этих версиях что-то есть?», а я, дурак, ответил: «Соглашаюсь, но только никому эти сказки на ночь не рассказывайте!» А ему как раз это слово только и требовалось! Со-гла-ша-юсь! Я ж, осел, не понял! Видно, совсем остарел, коль на сущей ерунде попался! На такой дешевый трюк клюнул! А ведь версии бредовее некуда были и, между прочим, – он повысил голос и грозно посмотрел на женщин, – почти полностью совпадают с той чушью, которую несет ваша Соболева. Уж не из одной ли лохани Желток и эта костюмерша свои помои черпают? Но ничего! – Он поднялся со стула. Натянул фуражку, затем перчатки и погрозил кому-то невидимому пальцем: – Ничего-о-о! Рано еще списывать Тартищева в отход! Я еще всем покажу, где раки зимуют! – И, громко стуча сапогами, вышел из комнаты.