Агент сыскной полиции - Мельникова Ирина Александровна - Страница 28

– С чего вы взяли, что ему нет до вас дела? – удивился Алексей. – До кого ж у него тогда есть дело, если не до вас?

– До кого и чего угодно! – выкрикнула девушка, и Алексею показалось, что она вот-вот заплачет. Нет, сдержалась, лишь шмыгнула пару раз носом. – Ему до вас есть дело, и до жуликов разных, и до Никиты, даже до Дозора. Он его утром по голове гладит... А мне только «Лизка да Лизка...», словно я дворовая девка какая.

– Да полно вам, Лиза, – улыбнулся Алексей, – служба у него такая. Порой три дня пройдет, а ему кажется – три часа.

– А я что говорю. Давеча, когда мне семнадцать лет исполнилось, спрашивает у маменькиной кухарки, а она ведь глухая, вот я весь разговор и услышала. «Авдотья, – кричит, – сколько нашей Лизе уже стукнуло? Поди, шестнадцать?» Видите, как он ко мне относится? Не знает даже, сколько мне лет!

– Лиза, – Алексей неожиданно обнял ее за плечи и привлек к себе, – успокойтесь, Федор Михайлович любит вас и беспокоится, как любой отец. Но, может, и вам стоит относиться к нему внимательнее, не дерзить ему, быть ласковее... Вот вы вечером налетаете на него с упреками, шумите безмерно, а у него в этот день и так куча неприятностей: убийца Дильмаца до сих пор не пойман, губернатор сердится, исправник выговор весьма нелицеприятный сделал... Вы это поймите и будьте более снисходительны к своему батюшке. Он ведь единственный родной вам человек, берегите его, жалейте... Конечно, Никита ему и чай подаст, и халат, а Дозор руку лизнет, но душу ему с кем-то отвести надо? Не все же время себя в кулаке держать, надо немножко и расслабиться. А кто ему, кроме вас, поможет? Ведь он действительно вас любит, только служба его отучила чувства свои на всеобщее обозрение выставлять...

Лиза всхлипнула и обняла его за шею руками.

– Неправда ваша, Алексей Дмитриевич, он потому меня и не замечает, что я барышня. Если б Петя был жив... – Она с силой оттолкнула его и, закрыв лицо ладонями, выскочила из флигеля. Алексей с недоумением проводил ее взглядом. Потом вгляделся в портрет, который продолжал сжимать в руке. На него смотрела его давняя мечта и, возможно, любовь... Женщина с удивительными глазами... Вздохнув, он порвал портрет на части и выбросил в корзину для бумаг.

В приоткрытую дверь он заметил, что Лиза вместе с Дозором скрылись в доме, и подумал, что девушка на самом деле очень одинока и все ее выходки от недостатка внимания и заботы и от самой обыкновенной ревности, которую она к нему испытывает, потому что, стоит признать, с ним Федор Михайлович проводит гораздо больше времени, чем с собственной дочерью. «Если б Петя был жив!..» – вспомнил он вдруг последние слова Лизы. Неужели у Федора Михайловича был сын? Так почему ж тогда он ни разу, ни единым словом не обмолвился о нем, так же как и о покойной жене? Или с этим связаны какие-то особенно неприятные события, о которых ему не хочется вспоминать? Хотя что может быть неприятнее и тяжелее потери любимого человека, даже если он жив, но ты не имеешь никаких известий о его судьбе?..

Алексей упал лицом в подушку и полежал так некоторое время, стараясь вызвать в памяти образ той, чей портрет только что уничтожил собственными руками. Но почему-то вдруг он самым странным манером слился в единое целое с образом рыжеволосой «богини» Дильмаца.

Тряхнув головой, он попытался избавиться от видения развратной бабенки, ублажающей старого князя, и выругался про себя. Его словно заклинило на слове «рыжая», которое произнесла Лиза, упомянув неизвестную ему кассиршу из цирка. Необходимо срочно избавиться от этого наваждения, иначе в каждой рыжеволосой женщине ему будет видеться пассия Дильмаца. Он перевернулся на спину и приготовился воспользоваться бесспорными прелестями домашнего ареста: подремать с часок, а потом разобрать книги, которые на днях пришли из Петербурга, но заняться ими и рассмотреть как следует все не хватало времени.

В последние дни ему приходилось спать по три-четыре часа в сутки. Сейчас представилась возможность нагнать упущенное, но сон не шел. Алексей поворочался с боку на бок, повоевал с назойливой мухой, залетевшей в окно, и решил переключиться на книги, но заняться этим воистину полезным занятием ему помешал Никита, возникший на пороге с большой плетеной корзиной, прикрытой полотняной салфеткой.

– Что, Алексей Дмитрич, небось оголодали? – справился он от порога и, не дожидаясь ответа, прошел к столу и опустил корзину на стул. – Авдотья тут меня послала подкормить вас маленько. А то, говорит, загнется наш молодой барин во цвете лет!

– И с чего ж я, по-твоему, загнусь? – спросил Алексей, без сожаления оставив книги и подсаживаясь к столу.

– А с чего такие, как вы, загибаются? – Никита доставал из корзины обед, приготовленный Авдотьей, которая, несмотря на глухоту, самым подозрительным образом всегда была в курсе всех событий, происходящих в доме. И Алексей тут же получил подтверждение своим подозрениям. – Авдотья сказывала, что Федор Михалыч дюже на вас рассердился. «Сгною, – кричал, – под домашним арестом!» – объяснил Никита неожиданную заботу старой кухарки.

– Н-да-а! – только и мог вымолвить Алексей и почесал затылок. – Выходит, Федор Михайлович решил, чтобы я здесь отощал как следует, а вы вздумали наперекор его приказу пойти? А если он и вас под арест отправит?

– Да нет, – вполне серьезно ответил Никита, – нас не отправит. Авдотья – глухая, с нее какой спрос? А я герой Крымской кампании, Севастополь защищал! Федор Михалыч меня за это уважает и в денщики потому взял, что сам из тех краев. Бывает, позовет меня к себе, по чарочке выпьем, и давай он вспоминать те места благословенные. Как в детстве бычков, это рыба такая, головастая, – пояснил Никита, – ловил на Черном море, как чуть ли не до самой Туретчины на баркасе ходил да с разбойниками дрался, которые на них не раз нападали... Сейчас он, конечно, уже не тот, а раньше на спор серебряный целковый в трубочку закручивал. Теперь смеется. «Баловство!» – говорит...

Никита выложил на стол хлеб, выставил кринку с топленым молоком, достал заботливо укутанный Авдотьей в полотенце горшочек с гречневой кашей и напоследок половину жареной курицы и пучок зеленого лука. Но Алексей лишь окинул стол взглядом. Гораздо больше его интересовало другое.

– А ты давно у Федора Михайловича в денщиках?

Никита расправил огромные, в густую проседь, усы, нахмурил лохматые брови, как-то по-особому с краев загнутые вверх.

– Да почитай уже пятнадцатый год али шашнадцатый. Надо у Авдотьи спросить, она все помнит...

– Скажи, а почему Федор Михайлович один? Отчего его жена умерла? Болела, что ли?

– А, кабы болела! – махнул рукой Никита. – В том-то и дело, что не болела. Красавица была Анна Лукьяновна, каких еще поискать! Лизавете до матушкиной стати еще расти и расти! Чуешь? – склонился Никита к его уху. – Федор Михалыч смолоду еще тот орел был! – Никита окончательно перешел на шепот. – Говорят, будто он свою Аннушку у какого-то богача отбил и сюда привез, чтоб, значитца, не поймали. И уж любил он ее, голубушку, спасу прямо нет. Пылинки сдувал. И она тоже все: «Феденька, Феденька...» Не уберег только он ее. Поехали на Троицу на лодке кататься, а вода большая была, не заметили, как на топляк налетели. Федор Михалыч Лизу успел подхватить, ей тогда пять лет было, а Анна Лукьяновна и Петя сразу же под воду ушли... Мы тут же принялись за ними нырять, потом парни мастеровые – они неподалеку гуляли, пытались их достать... Но без пользы все... Унесла вода обоих, через две недели только и нашли, вместе выплыли аж за двадцать верст от города... Думал я тогда, что господь Федора Михалыча тоже приберет, не ел он почти ничего, почернел, весь высох... Очень уж сынка он своего любил... Сейчас бы ему уже за двадцать было. – Никита вздохнул. – До сих пор по ним скучает. Давеча говорит: «Смотри, Никита, а Лиза и впрямь на Аннушку походит...» – и слезы на глазах...

Никита шмыгнул носом, вытер ладонью повлажневшие глаза и проворчал:

– Ешьте ужо скорее, а то за забором Иван вас дожидается, небось измаялся, сердешный. Дело у него до вас. И говорит, что спешное.