Магиер Лебиус - Мельников Руслан - Страница 17

И что в левый бок из-под грубой промасляной рогожи давит шипастый наплечник голема – того самого стального монстра, который давеча опрокинул на нидербургском ристалище Дипольда вместе с лошадью. Неподвижный, будто спящий, оберландский великан тоже был в путах. Сплошь в железных. Рогожу, укрывавшую его, словно огромный черный саван, туго стягивали звенящие от напряжения цепи. Цепи удерживали человекоподобную махину на одном месте, не давая ей сдвинуться ни на дюйм. В ногах голема поверх рогожи валялось мертвое тело какого-то оберландца.

Было еще одно неприятное открытие. Рядом с Дипольдом лежала юная, перепуганная вусмерть и совсем-совсем некрасивая в своем страхе девица. Смятая перепачканная одежда, грязные веревки поверх порванного платья, цепь на ногах, растрепанные волосы, зареванное лицо, кляп во рту и слюна на подбородке тоже ее не украшали. Невероятно, но именно эта непривлекательная соседка являлась дочерью бургграфа Рудольфа, той самой блистательной королевой турнира Гердой-Без-Изъяна, первой красавицей Нидербурга.

Герда, заметив его внимание, издала стон, похожий скорее на коровье мычание. Дипольд отвел взгляд от девушки. Защитить ее он сейчас все равно не мог. Поговорить – тоже. Так чего зря пялиться?

Сзади, в той стороне, где Дипольд видел собственные ноги (везут не ногами вперед – какое-никакое, а утешение!), высокий дощатый борт повозки и клонящееся к закату солнце, клубилась пыль. В пыли маячили очертания коней и всадников. Воины Альфреда Оберландского неспешно гнали захваченных на ристалище нидербургских лошадей. Лошади везли добычу: туго набитые дорожные сумки, притороченное к седлам оружие. Трофеи, увязанные и разложенные по тюкам, позвякивали и вдоль бортов повозки. Все правильно: победитель любого турнира забирает либо откуп, либо добро побежденных.

Ну, и кое-кого из побежденных этот победитель этого турнира прихватил с собой тоже. Дипольда Славного – в качестве главного трофея!

Дипольд застонал. Злобно – от унижения и отчаяния, знакомого каждому, кто когда-либо бывал в плену и в чужой воле. Яростно – от безвыходности позорного положения заложника и от собственного бессилия. Разочарованно – от неприглядного вида той, в которую едва не влюбился на ристалище. Ну и от боли, конечно, тоже застонал. Больно было, потому что невыносимо.

– А-а-а, очнулись наконец, ваша светлость господин пфальцграф!

Негромкий, скрипучий и шершавый какой-то голос донесся из ниоткуда. Говоривший не попадал в поле зрения, поскольку находился не сзади – в ногах Дипольда, а где-то спереди, за его изголовьем.

– Ох, и горазды же вы валяться без сознания! Мы уж опасались, как бы вы дух не испустили, ваша светлость. Перестарался, думали, дурной голем. Ему хоть и запрещено лишать вас жизни, но всякое, знаете ли, случается. И какой потом спрос с кучи железа? Одним словом, мы рады… – радость в словах говорившего звучала вполне искренняя, – несказанно рады тому, что вы живы и здоровы.

Ну, насчет «здоровы» это еще как сказать… Превозмогая боль, Дипольд повернул голову к словоохотливому спутнику.

Тот сидел на козлах. Бросив поводья, развернувшись всем телом.

Знакомый балахон. Только почему-то с дыркой на животе. А в дыре той поблескивают звенья частых мелких колец.

Знакомый капюшон. Большой, похожий на палаческий, с двумя прорезями для глаз. Сейчас немного сдвинут назад и чуть приоткрыт, так что под одним капюшоном виднеется край другого. Тоже кольчужного.

Двойной капюшон обращен к пфальцграфу. Меж складок зияет глубокая расщелина. А на самом ее дне… Лучи яркого еще заходящего солнца, бьющие сейчас прямо под этот колпак, разгоняют густую тень. Так что снизу, из лежачего положения, под грубой тканью и кольчатой сеткой все же можно разглядеть лицо. Неживое какое-то, бледное, с нездоровой зеленцой и желтизной кожи. Неприятное, бугристое, во многих местах стянутое красными пятнами – видимо, в шрамах от застарелых ожогов. Тонкое и худое. Немолодое уже, совсем немолодое. Но и без явных морщин, неестественно разглаженное. С проницательными глазами. Со слабо выступающим носом. Почти лишенное подбородка. И – седые пряди, свисающие над висками и впалыми щеками. Пожалуй, обычному человеку такое лицо принадлежать не могло. Такое лицо могло принадлежать лишь…

– Магиер, – с ненавистью процедил Дипольд.

Вернее, попытался процедить. Из-под кляпа донеслось нечленораздельное «а…ы…э». Тем не менее его поняли.

– Лебиус Марагалиус, к вашим услугам…

Капюшон слегка колыхнулся. Неподвижное лицо на дне матерчатого и кольчужного ущелья чуть дернулось мышцами и бугрящимися шрамами. В уголках бескровных губ наметилось слабое подобие улыбки.

– Если хотите, ваша светлость, можете называть меня просто мастер Лебиус.

Точно! Так и есть! Проклятый прагсбургский магиер!

– Очень рад знакомству! – Улыбка старого колдуна сделалась шире, обнажив желтоватые, но на удивление крепкие еще зубы. Тоже, небось, магия… – Надеюсь, оно будет долгим и приятным. Взаимоприятным.

Капюшон отвернулся, Лебиус крикнул куда-то вперед, дальше:

– Ваша светлость, господин маркграф! Дипольд в сознании!

– Стоя-а-ать! – донеслось в ответ.

Ответ-приказ это был.

Магиер натянул поводья. Сопровождавшие повозку всадники тоже остановились. И вскоре другое лицо – знакомое ненавистное лицо змеиного графа в овале открытого забрала возникло над высоким дощатым бортом. Альфред Чернокнижник с седла оглядел обоих пленников. В глазах оберландца читались насмешливое сочувствие и столь же насмешливое радушие.

– Вытащите у них кляпы, – распорядился маркграф. – И попотчуйте хорошенько. Пусть подкрепятся. Дорога у нас еще неблизкая.

– Мэ…аф…эс! – вместе с кляпом выплюнул Дипольд. Жутко болели челюсти, не слушался язык. Но он все же постарался. И со второго раза выговорил-таки, что хотел: – Мерзавец!

– Да-да, конечно, – рассеянно кивнул Альфред. – Мне тоже очень приятно ваше общество. А теперь, будьте любезны, угощайтесь.

На повозке, в уголке, прямо на грязной замызганной рогоже возле трупа оруженосцы и слуги Альфреда уже раскладывали нехитрую снедь. Лепешки, сыр, вяленое и копченое мясо. Пузатые плетеные фляги, в которых что-то весьма красноречиво побулькивало.

– Дражайший Дипольд, милая Герда, прошу к столу, – паясничал, гарцуя возле повозки, Чернокнижник. – Надеюсь, вы не в обиде за подобную фамильярность и скромное походное угощение. Не стесняйтесь. Ешьте, пейте вволю. Вино – кстати, весьма рекомендую. Очень славное. Из специальных запасов. Гейнское. Вам, пфальцграф, должно особенно понравиться. Признаюсь, пока вы были без сознания, в вас уже пытались влить немного винца. («Ах, вот откуда пятна на одежде…») Нельзя сказать, чтобы попытка эта увенчалась особенным успехом – ваш организм отчего-то отказывался принимать живительную влагу в нужных ему количествах, но уж теперь-то… А? Теперь?

Альфред выжидающе уставился на пленника.

Вообще-то, будучи связанным, Дипольд ни есть, ни пить не мог. Да и не собирался он этого делать. О чем сразу же предупредил:

– К твоей пище я не притронусь, оберландский ублюдок!

– Тогда вас придется кормить принудительно, ваша светлость, – расстроенно вздохнул Альфред. – Мне совсем не хочется, чтобы вы скончались в пути от истощения.

– Уж лучше сдохнуть!

– Нет, смею заверить, это хуже. Подумайте сами, что обо мне станут говорить, если я допущу смерть будущего кронпринца, пользующегося моим гостеприимством. Да и прекрасную деву из благородного нидербургского дома морить голодом тоже как-то не по-рыцарски.

Альфред повернулся к слугам. Вяло махнул рукой:

– Накормить их! Сначала – даму!

Девушка не долго сопротивлялась. Не смогла. Выпучив глаза, задыхаясь, заходясь в кашле, извергая из себя непрожеванные куски, она все же глотала насильно впихиваемую пищу.

– Прекратите! – потребовал Дипольд.

Перемазанная едой, рыдающая, бьющаяся в пред-рвотных позывах Герда-Без-Изъяна окончательно утратила в его глазах былое очарование. Но все же она была женщина, а он мужчина. Благородный рыцарь, коему надлежало защищать беззащитных. Нельзя делом – так хотя бы словом.