Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 44

Вот эта «интеллигентская» способность к размышлению о смысле жизни и смерти и было тем, чего «недоставало» Рыбаку.

Друзей удивляло, сколько книг Егор проглатывал. Прочел, например, всю «Жизнь Клима Самгина», хотя по школьной программе это и не требовалось. Зато мог рассказать им, что он думал об этом знаменитом романе. А думал он, как вспоминает Виктор Васильев, вот что: Горький, как Фадеев, хотел обличить интеллигента. А его Клим – прежде всего вовсе и не интеллигент!..

Его мысль работала неустанно.

И, читая роман, он почувствовал, как Горький, всегда уважавший этот специфически российский слой интеллектуалов, стремится теперь, переламывая себя самого, принизить его – в угоду большевистскому презрению к этому слою. Ведь писатель помнил слова Ленина в одном из его писем 1919–1921 годов. В ответ на очередную попытку Горького защитить русских ученых и литераторов от репрессий Ленин написал ему: «Интеллигентики мнят себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…».

Егор привык считать интеллигентами своих родителей и их друзей. И Клим Самгин, морально уничтоженный Горьким, видимо, в этот круг никак для него не вписывался.

2. «Мастер и Маргарита»

На факультативе обсуждали с Ириной Данииловной Булгакова вообще, но особенно – его волшебный роман «Мастер и Маргарита».

Потому еще волшебный, что отцовский дружеский круг до сих пор продолжал недоумевать – как же все-таки этот роман оказался опубликован в советской печати? Там, где весь контекст этому противоречил?..

В стране, где атеизм с первых лет после Октября был, так сказать, государственной «религией», автор романа с первых страниц дает понять, что он не сомневается в Бытии Божьем. Роман, в центре которого – Дьявол, Сатана. Он по-хозяйски орудует в красной столице…

Среди прочего затронуло Егора в романе и то, что на его страницах встретилось ему неписаное правило их семьи. Оно шло от Аркадия Гайдара к сыну Тимуру. А от Тимура – к его сыну Егору.

Афраний рассказывает прокуратору (называя его игемоном, что означает «вождь», «правитель» – гегемон) о последних минутах Иешуа на Кресте, под палящим солнцем Ершалаима. Прокуратор Пилат, очень неглупый человек, знает, что Иешуа погибает страшной смертью из-за его, Пилата, страха перед кесарем – правителем Римской империи. И он спрашивает Афрания:

«– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?..

– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость».

Именно так всегда считал отец Егора. Этому он с детства учил сына. Не трусить – в их семье это относилось к важнейшим свойствам человека. Таких, ценность которых не подвергается сомнению, как таблица умножения.

Имя Михаила Булгакова не было новым в их доме.

Отец Егора со школьных лет дружил с сыновьями жены Булгакова – Елены Сергеевны. Старший, Евгений, был офицером и умер от быстро развившейся болезни в 1956 году – тридцати пяти лет. Младший, Сергей, был ровесником Тимура – сотоварищем его довольно-таки веселой московской юности…

Первый раз Егор читал этот роман в 12 лет. Прямо скажем – не очень-то понял. Разве что кот Бегемот запал в душу навсегда.

Сейчас, перечитывая, он воспринимал его уже иначе. Среди прочего – видел, что роман резко выбивался изо всего, что он знал про советскую литературу. Это была не та литература, о которой довольно нудно рассказывал школьный учебник. Автор будто пришел в советскую жизнь конца 60-х – начала 70-х годов из какой-то иной, несоветской реальности.

Весьма необычным было и то, что невозможным оказывалось скрыть от читателей: рукопись пленительного романа пролежала в столе автора четверть века после его смерти… Это как-то очень сильно противоречило тому, что внушалось с детства – будто талантливых писателей у нас в СССР тут же и печатают. Не то что в страшном мире капитализма, где таланту пробиться трудно…

Заглавный герой Мастер, автор оставшегося неопубликованным романа о Иешуа и Пилате, дразнил читателя явным напоминанием о судьбе самого автора романа о Мастере.

При этом на месте реальной биографии автора было белое пятно. Никто о нем ничего не знал – кроме того, что он написал в 20-е годы роман, который очень дерзко назвал «Белая гвардия». И тогда же поставил на сцене знаменитого МХАТа пьесу по роману: «Дни Турбиных» – с огромным и скандальным успехом.

«Белогвардеец», «золотопогонник» (погоны ведь в Красной армии были отменены) – это в те годы хуже, чем ругательство. А герои Булгакова, сверкающие на сцене МХАТа вражескими золотыми погонами, оказались и в романе и в пьесе очень даже симпатичными. В этом и была скандальность.

Роман Булгакова о Гражданской войне почему-то, в отличие от других книг на эту тему (Шолохова, Фадеева, и даже с 1956 года – после посмертной реабилитации —

Бабеля), не издавался с 1925 года. Он был напечатан только в 1966-м.

А роман о Мольере, написанный для «ЖЗЛ» (серии биографий «Жизнь замечательных людей»), и вовсе пролежал в столе автора 30 лет…

В то время живы были все три жены писателя, а также его сестры – Вера Афанасьевна и Надежда Афанасьевна. Все они молчали о хорошо известных им важнейших фактах его биографии, относящихся к 1917–1921 гг.

Молчание их очень даже понятно. Но только, конечно, тем людям, которые хорошо знают советскую жизнь. От биографии писателя тогда зависело – будут его печатать или нет.

Советские издательства решались публиковать только и исключительно писателей с «хорошей» биографией. Тех, кто заслужил право на доступ к советскому читателю своим лояльным отношением к советской власти на всех ее этапах. И уж во всяком случае никогда не находился в рядах тех, кто поднимал против нее оружие. И, конечно, никогда не хотел избавиться от нее, уехав за границу.

У Булгакова весь этот набор имелся, поэтому восстанавливать его биографию было очень трудно…

3. Егор в школе и дома. Чтение

Советская власть все-таки дотянулась до последнего – главного – романа писателя, который каким-то чудом вырвался из-под ее контроля и проник в советскую печать: текст его появился в журнале «Москва» с большими сокращениями (цензурными купюрами). Но мало этого – для переводов романа за границей советская власть стала официально (но, конечно, никак об этом не объявляя) продавать эти выброшенные в советском журнале фрагменты иностранным издателям – натурально, за валюту…

После выхода обеих журнальных книжек Елена Сергеевна Булгакова добросовестно, с большой точностью все их перепечатала, указала место каждого фрагмента на журнальной странице и стала раздавать поклонникам Булгакова; иными словами – пустила в Самиздат. И сегодня еще можно встретить в некоторых российских домах пухлые журнальные книжки «Москвы» с аккуратно вклеенными машинописными вставками…

Самостоятельность мысли и непрерывная жажда познания в 9-м и 10-м классах были уже устойчивыми чертами Егора.

«Он очень много читал в это время философов. Гегель, Фейербах. Я к нему пришел, – вспоминает Виктор Васильев, – у него лежит Гегель. Ругался очень сильно, потому что очень скучно. Он говорит: “Это гораздо глубже, чем Фейербах, Фейербах поверхностный, Гегель гораздо глубже, но ужасно скучно”.

…Тогда знание первоисточников было очень важно. Для человека, их изучавшего, первоисточники были оружием, с помощью которого можно отстаивать свою точку зрения, даже вполне не ортодоксальную. Если он знал, что у Маркса на такой-то странице это написано, то он мог выложить это и сказать: “Вот, пожалуйста”. И Егор этим оружием овладел.

…Солженицына я впервые прочитал у Егора дома. “В круге первом” я читал у них таким образом: навынос не выдавалось, но я приходил к Егору, он садился заниматься, меня сажал в уголочек с книжкой, и я эту книжку там проходил. Были и другие книги, но они пролистывались за один раз или проговаривались. “Доктор Живаго” он мне дал навынос, хотя это было издание “Имка-Пресс” (парижского русского издательства, которого КГБ боялось, как черт ладана. – М. Ч.). Конечно, это не он определял, а Тимур Аркадьевич. Солженицын – это был другой уровень опасности» (КР).