Красные кресты - Мейсснер Януш - Страница 25

Фербера, Клеефельда, Пройте, Гизе и Зандера давно уже не было в живых. Теперь невозможно было даже узнать фамилий остальных судей, которые под их давлением вынесли позорный приговор одиннадцати молодым морякам. Но оставался ещё Зигфрид Ведеке, бывший главной, хоть и скрытой пружиной того суда, и его не постигла ничья кара.

Ян Куна поклялся отомстить ему и повторил эту клятву после смерти матери, замученной в подвалах гданьской ратуши. Он ничего не забыл; ненависть жила в глубине его сердца все эти годы, пока он одерживал победы и терпел поражения, переживал приключения, богател и сорил деньгами, добиваясь все большей славы на море.

« — Не пришло ли время выполнить клятву?» — спросил он себя.

Генрих Шульц уговаривал его вернуться в Гданьск. Польский король Зигмунт готовился к войне, выдавал новые каперские листы, а Генрих соблазнял перспективой войны против гданьского сената, который следовало усмирить. Те же речи вел и молодой Стефан Грабинский, горячий приверженец короля.

Мартен слушал его со все большим интересом, а теперь пожелал узнать побольше о своем враге.

— Знаешь ты Зигфрида Ведеке?

— Знаю, — кивнул Стефан. — То есть, я не раз его видел. Он уже очень стар. Сын его, Готард, стал недавно капитаном порта. Обоих считают самыми заклятыми врагами короля и пуцкого старосты Яна Вейера, который теперь стал старшим над каперами.

Ян сообразил, что Зигфриду Ведеке в самом деле должно быть лет семьдесят.

« — Немного времени нам осталось для сведения счетов, подумал он. — Он одной ногой уже в гробу…»

Тут он услыхал какой-то шум за плечами и обернулся. В дверях, отделяющих его капитанский салон от каюты, превращенной в спальню сеньориты де Визелла, стояла Мария Франческа собственной персоной, ласково улыбающаяся, словно давно позабывшая о жестоком скандале, слезах по причине неприезда портнихи и всех своих претензиях и обидах.

— Кто этот милый мальчик? — спросила она, восхищенно глядя на Стефана, который под её взглядом так и залился румянцем.

Мартену было совсем не по вкусу это внезапное вторжение, и к тому же он ещё не простил нанесенных ею обид.

— Тебе-то какое дело? — буркнул он.

— Ох, совершенно никакого, — согласилась она, переводя взгляд на него. — Я хотела только спросить, когда ты намерен выйти в море, чтобы добыть для меня настоящую Мадонну.

— Добыть тебе Мадонну? — удивленно повторил Ян.

— Или ты уже забыл? Мадонну с испанского или португальского корабля, на который ты нападешь и захватишь.

— Ах так! — Мартен несколько смешался, но гнев уже покинул его. — Будь спокойна, я привык выполнять обещания, — усмехнулся он. — Ты её получишь, не пройдет и месяца. Максимум через неделю мы выходим в море.

Оглянулся на Стефана, который явно ничего не понимал из разговора по-испански.

— Теперь можешь пойти к главному боцману, — бросил он ему. — Найдешь его на палубе. Зовут его Томаш Поцеха и он предупрежден о твоем прибытии. Он тобой займется.

Потом снова повернулся к Марии.

— Этот парень приехал из Польши, если тебя это интересует, — сообщил он. — Его мать через Шульца поручила мне опеку над ним.

— В самом деле? — удивилась сеньорита. — Он что, твой сын?

Мартен пожал плечами.

— Что тебе взбрело в голову! Я в последний раз видел его мать двадцать пять лет назад.

— Значит, ты ей хорошо запомнился, — заметила Мария Франческа. — Он похож на тебя, хотя волосы светлые.

Окинув его скептическим взглядом и кивнув, она шагнула за порог..

— 145 —

ГЛАВА XI

В Эссекс Хаус, в личном кабинете сэра Роберта, проходило совещание в очень узком кругу, в котором кроме графа принимали участие два его приятеля и наперсника: Энтони Бэкон и сэр Генри Онтон, а также шевалье де Бельмон.

Собственно, политическое совещание было закончено ещё до прибытия последнего. В таких делах граф не стал бы спрашивать его мнения, хотя и дарил его большим доверием и даже посвящал в некоторые свои намерения и планы. Шевалье де Бельмон был вызван — как он поначалу полагал — единственно с целью консультации по части способа самой срочной доставки важного письма некоему Антонио Пересу, бывшему министру и советнику короля Филипа II.

Человек этот находился в то время при дворе короля Генриха IX, которых по последним сведениям удалился в благодать родной Беарни и пребывал в По. Лучшим способом связи с этим юго-западным французским герцогством представлял путь морем в Байонну, от которой до По оставалось восемьдесят миль по суше. но и Байонна, и порты поменьше в южной части Бискайского залива были труднодоступны по причине испанской блокады; а письмо к Пересу ни в коем случае не должно было попасть в руки испанцев. И притом письмо срочное. Сеньор Перес должен был его получить максимум через неделю, чтобы выполнить поручение Эссекса до отъезда короля в Париж.

Антонио Перес был поистине человеком необычным, прежде всего потому, что, пожалуй, он один во всей Испании сумел вырваться из рук святой инквизиции, хотя за совершенные преступления ему несомненно грозила казнь сожжением на костре.

Началось все с убийства секретаря Дона Хуана Австрийского, Эсковедо, которого Филип подозревал в опасных политических интригах. Дон Антонио убрал Эсковедо при помощи своих брави, но это вызвало такое возмущение, что король предпочел пожертвовать любимцем, чем его защищать, тем более что Перес пользовался симпатией герцогини Эболи, отвергавшей притязания короля. Оскорбленный монарх обвинил его в контактах с гугенотами в Беарни, повелел арестовать, и слуги инквизиции схватили Переса в его родном городе Сарагоссе, куда тот бежал, спасаясь от гнева повелителя.

Пребывание в тюремном подвале нисколько не сломило Переса. На следствии он прежде всего отверг права инквизиции судить в Сарагоссе, которая по вековым обычаям и привилегиям подлежала юрисдикции арагонских кортесов, и сверх того позволил себе неуважение особы короля и даже самого Господа.

— Если Бог Отец позволил Филипу поступить по отношении ко мне столь вероломно, он заслуживает, чтобы я ему отрезал нос! — выкрикнул он.

У инквизиторов глаза полезли на лоб, а уши едва не завяли от такого святотатства. В протокол его внесли со следующим примечанием:

«Замечание это в наивысшей степени оскорбляет Господа нашего и короля, будучи одновременно лионской ересью, сторонники которой утверждают, что Бог есть существо, обладающее человеческим телом и всеми его членами. Обвиняемый не может оправдаться тем, что имел в виду особу Иисуса Христа (который имел нос, ибо был человеком) поскольку приведенное выше замечание явно относится к первому лицу Святой Троицы».

Уже одного этого эпизода хватило бы, чтобы отправить святотатца на костер, что наверняка бы произошло, если бы не внезапное вмешательство толпы, подстрекаемой семейством Пересов. Жители Сарагоссы, защищая арагонские судебные права, вооружившись вторглись в темницу, разогнали инквизиторов и забили насмерть королевского губернатора, а освобожденный дон Антонио драпанул во Францию.

Для Арагона это кончилось плохо: войска Филипа II заняли страну и стали гарнизоном в Сарагоссе; старинные привилегии были окончательно отменены, а на quemadero сожгли семьдесят девять бунтовщиков…

Но причина и главный виновник этих событий жил и здравствовал, а политическая ситуация как во Франции, так и в Англии ему способствовала. Он сумел проникнуть ко двору Генриха IX и при посредничестве Энтони Бэкона добраться до Роберта Деверье, графа Эссекса. У него в запасе были сотни скандальных историй об интригах Филипа II; он лишен был каких бы то ни было принципов, если речь шла о предательстве дипломатических тайн испанской монархии, и великолепно владел цветистой латынью, которая вызывала изумление сильных мира сего.

Тем временем вопрос войны с Испанией начинал дозревать. Генрих IX ощущал постоянную угрозу от испанцев с севера, да и изнутри, где Филип II поддерживал против него Лигу Шестнадцати и позднее Католическую лигу; граф Эссекс изо всех сил и всеми способами стремился к решающему столкновению, которое не только обезопасило бы Англию от посягательств Эскориала и Рима, но и открыло ей дорогу к богатствам Индии. Антонио Пересу было ясно, что в таких обстоятельствах надлежит объединить силы Франции и Англии, чтобы вместе нанести удар по испанскому могуществу — удар, который свалил бы заодно ненавистного врага — Филипа.