Короткое детство - Курочкин Виктор Александрович - Страница 3

Шла война, ужаснейшая из всех войн на нашей планете. К счастью, в Ромашках этих ужасов не испытали.

Деревня находилась в отдалённой от фронта области и в самом глухом углу этой области. Сюда даже солдаты не заглядывали. А если какой солдатик случайно попадал в Ромашки, то на него смотрели, как на генерала. Перед ним снимали шапки, каждый старался затащить в свой дом, посадить за стол, а на стол выставить ну абсолютно всё, и даже такое, что никогда бы не поставили перед самым дорогим гостем. Вот как уважали и любили солдата в Ромашках.

Правда, ужасов-то в Ромашках не видели, но войну все переживали, и переживали очень тяжело. Война с первого дня показала себя. На фронт ушли все мужики, парни, увели из колхоза лошадей, в деревне теперь не играла гармошка, не распевали песен, люди перестали смеяться и даже громко разговаривать.

Войну переживала и бабка Люба, которой по старости лет было совершенно на всё наплевать. Бабка Люба — самая древняя старуха в Ромашках. Когда-то у неё была сестра, бабка Фёкла. В те далёкие времена сестёр звали ходячими зонтиками. Бабка Фёкла — маленькая пышная старушонка, походила на распущенный зонт, бабка Люба — высокая, тощая, в длинном тёмном платье, очень напоминала свёрнутый зонт. До революции беднее бедняка, чем эти сёстры, в Ромашках не было. Пришла Советская власть, бабкам дали землю, дали корову и лошадь тоже дали.

Бабка Фёкла давно умерла. А бабка Люба всё ещё живёт. И сколько ей теперь, никто не знает, да и сама бабка Люба тоже не знает. Страшна она до ужаса, как будто нарочно живёт, чтоб пугать ребятишек. Тощая, чёрная, как обгоревшая палка, на которой, словно закопчённый горшок, торчит голова с широкими толстыми ушами. Кожа на лице как будто гофрированная, вместо волос на затылке пучок седой щетины, а меж впалых щёк торчит нос, похожий на ручку от зонта. Все ромашкинские ребятишки её боятся, кроме Митьки Локоткова. Он иногда забегает к ней в избушку ловить тараканов. Кому не известно, что таракан с майским жуком великолепная нажива на язя с голавлем. А тараканы у бабки Любы водились, больше их не только в Ромашках, но и во всех окрестных деревнях не было. Попасть в бабкину избушку не так-то просто. Старуха и взрослых-то не очень жалует, а ребятишкам вообще вход закрыт наглухо. Одному только Митьке Локтю бабка иногда открывает дверь. Не потому, что бабка Люба обожает Митьку, а потому, что он сын председателя колхоза.

В густых зарослях акации с сиренью, словно воронье гнездо, сидит бабкин дом, насквозь изъеденный червями и гнилью. Если взять поувесистей камень и с размаху швырнуть на крышу, то над домом поднимется туча пыли.

Половину избы занимает русская печь. Здесь бабка Люба спит, думы думает, вяжет чулки и даже карты раскладывает. Мебели в избе немного: стол, скамейка и две табуретки. Над столом в углу доска с черным пятном. Каждый день утром и вечером бабка Люба отвешивает доске низкие поклоны. Есть ещё полка для посуды. На полке две глиняных миски, крышка и жестяная банка с надписью: «Ландрин». Сбоку на гвозде висит тяжёлая медная поварёшка. Около печи под шестком — чугун с отбитым краем. На шестке тоже чугун, только поменьше и совершенно целёхонький. На стенке картинка какого-то грандиозного сражения: не то Полтавского, не то Бородинского. На картинке можно разглядеть только одного генерала, впрочем, не столько генерала, сколько его усы. Их Митька Локотков подчернил карандашом. Есть ещё сундук. Громоздкий, с железными обручами и тяжёлым висячим замком, он бабке дороже избы. На случай пожара она поставила сундук у двери. У порога в стене торчит здоровенный костыль, на который бабка Люба вешает свою тяжёлую овчинную шубу. В углу под лавкой вот уже тридцать с лишним лет, не вылезая, сидит тупоносый утюг. От тоски и безделья утюг покрылся хлопьями ржавчины…

В тот день бабка Люба поднялась чуть свет. Вставать так рано ей совершенно незачем. Она бы могла спать круглые сутки, и никто бы на это не обратил внимания. Но бабку Любу, как говорят в деревне, черти подняли ни свет ни заря.

Дело в том, что бабка Люба вообще плохо спала, а эту ночь особенно.

Накануне председательша Елизавета Максимовна зарезала барана и прислала с Митькой бабке полголовы и облитое жиром баранье сердце. Всю ночь бабка Люба мечтала о том, как утром наварит жирного супа со свежей убоинкой и натушит картошки с бараньим сердцем. И как только лиловый рассвет прилип к окну её избушки, бабка сползла с печки, нашарила в печурке спички и засветила коптилку. Коптилка с полминуты погорела и потухла.

— Ба, керосинцу-то вовсе нет. Как же это я, слепая тетеря, не заметила, — обругала себя бабка и, вздохнув, села ожидать, когда совсем развиднеется.

Облокотившись на стол, подпирая рукой голову, бабка Люба стала размышлять, где бы ей достать керосинцу. Она перебрала всех односельчан и пришла к выводу, что, пожалуй, никто ей не даст керосинцу, кроме председательши.

После керосинца мысли бабки Любы перекинулись на дрова, которых оставалось не больше двух охапок, потом на соль, потом на валенки, которые совсем развалились. В течение часа, пока не рассвело, мысли её прыгали с предмета на предмет. Наконец старуха задумалась.

— Почему это мне бог смерти не даёт? — прошептала бабка. Она стала думать о смерти, как о великом счастье, которое избавит её от всех хлопот и страданий и приведёт её к златым вратам рая.

— Да есть ли рай-то? — укололо бабку сомнение. — Может, ни рая, ни ада нет. Ребятишкам в школе говорят, что на том свете ничего нет. Совершенно ничего.

Бабке Любе стало до жути страшно. В слове «ничего» она увидела сырую вязкую глину, червей, ощутила промозглый холод, и ей сразу же расхотелось умирать.

— Чего ж туда торопиться. Туда никогда не поздно. Экая я глупая, прости меня, господи, — бабка Люба перекрестилась и постаралась подумать о чём-нибудь приятном. Но как нарочно с утра бабку оседлали тяжёлые думы. Вдруг она вспомнила чёрного кота Миху.

— Пора бы ему уж из леса вернуться, — сказала вслух бабка, и сердце у неё ёкнуло. Вот Миха для неё был страшнее смерти. Бабка покосилась на окно, где между рам лежало пол бараньей головы и жирное сердце.

— Не приведи, господи, если явится. Хоть бы его, разбойника, волки сожрали!..

Кот Миха появился у бабки Любы два года назад, а может, и три, она точно не помнит.

У председателя окотилась белая с чёрным хвостом кошка. Митьке было приказано утопить котят. Он сложил котят в корзинку, вышел из дому и сделал вид, что направляется к озеру. Но за домом он круто свернул и огородами побежал к бабке Любе.

Вначале бабка Люба наотрез отказалась взять котят. Митька уверял её, что его котята самые умные, самые красивые и что таких ещё на свете не было, и если бабка возьмёт себе котят, то она осчастливит себя на всю жизнь. Наконец, когда Митька пообещал носить для котят каждый день крынку молока, бабка Люба сдалась и взяла их. Бабка Люба мало рассчитывала на крынку молока и котят взяла из уважения к Митьке. Митька — сын председателя колхоза. Сколько председатель ей сделал добра!

Но бабка Люба оставила только одного чёрного котёнка и назвала его Михой.

Миха любил играть с бабкиным клубком, умел ловко ловить тараканов, и бабка Люба наглядеться не могла на желтоглазого шалуна. Но чем больше Миха подрастал, тем больше бабка печалилась. Из шаловливого котёнка Миха превратился в чёрного огромного кота, хитрого ворюгу. Ел он всё: и суп, и картошку, и пареную брюкву, и, к ужасу бабки, не наедался. А потом вдруг неожиданно исчез на всё лето и вернулся только глубокой осенью. Всю зиму Миха безобразничал и обижал бабку, а весной опять пропал…

Попросив у бога себе долгой жизни, а Михе смерти, бабка Люба успокоилась. Из щелей выглядывали косоглазые тараканы, свирепо шевеля усами.

Бабка Люба затопила печку, достала из-за окна пол бараньей головы с сердцем, положила на стол и долго любовно ощупывала и переворачивала мясцо. Потом взяла топор и разрубила голову пополам. Одну половину положила в чугунок, залила водой и поставила в печку. Другую — вместе с сердцем опять спрятала между рамами. Из жёсткой экономии бабка решила отказаться от тушёной картошки.