Над Арктикой и Антарктикой - Мазурук Илья Павлович - Страница 3

— Разотрись!

— Нет, — кричит. — Что ты, Илья, как поведешь без компаса?

“Черт упрямый,—думаю.— Поморозится как пить дать”.

Думать мне, впрочем, некогда. Впереди сквозь снег вырисовывается обрывистый берег. А у меня внезапно отказал второй мотор. Беда, как говорят, одна не приходит! Самолет резко снижается, под крылом уже тайга мелькает. Приказал пассажирам привязаться, разворачиваюсь против ветра. Приземлился очень удачно, только краску поцарапал. Потом по пояс в снегу пробивались к ближайшему селению. Эвены, узнав о несчастье, ушли немедленно в тайгу, пригнали оленей. Мы с Веней и десять эвенов поехали к самолету. Четверо суток рубили просеку, тащили самолет к полянке, с которой можно было взлететь. И вот у самой цели чуть не погибли все наши труды. Рванули олени — вырвали стойку шасси. Самолет остался на одной ноге… Грязные, измученные, лежим мы с Веней на елочных ветках у костра и горюем — лететь нельзя, самолет отремонтировать негде. Подходит старый эвен: — Буду работать всю ночь, сделаю ногу из черной березы. Как железо, дерево! Для нарт полозья делаем! Поблагодарил, конечно, старика. —Нет,—говорю,—ничего не выйдет. Самолетам ноги делают на заводе. Старик всю ночь строгал какой-то обрубок, примерял. А наутро “нога” готова. Установили стойку, покачали самолет за крыло. Вроде держит… Дотащили олени машину до полянки, наладил Веня моторы. Новая беда—в баках совсем мало масла осталось. И вновь старик эвен придумал—добавили в бак рыбьего жира и… взлетели! На самолете с деревянной “ногой”, с рыбьим жиром в моторе пролетели сто двадцать километров. И при посадке стойка не сломалась… Мне довелось облететь почти весь Дальний Восток—от Камчатки и Сахалина до заброшенных в тайге золотых приисков, делянок лесорубов, глухих деревень и становищ. Всякое, конечно, бывало. Летели однажды в Охотск без пассажиров, везли клюквенный экстракт и лук для цинготных больных. Опять над морем сдал мотор. Сели на воду, чтобы отремонтироваться. Но до темноты не успели, а ночью разыгрался шторм. Машину растрепало. Радио на борту не было. Одиннадцать суток носило нас по волнам. Запаса продовольствия никакого—несколько галет и две плитки шоколада. Пили ржавую воду из радиатора. После недели голода обессилели настолько, что могли только лежать. Потом носом и ртом пошла какая-то противная зелень. Начались галлюцинации: слышались гудки кораблей, человеческие голоса. Не было сил даже приподняться, чтобы выглянуть в иллюминатор. Вот тогда и решил твердо- “Вернусь на берег, сам на примусе сожгу пилотское свидетельство”. Помню, лежу и шепчу: “Веня, слышишь? За шгурвал больше не сяду, поступлю садовником, буду цветы сажать…” Л копа подобрал нас корабль, когда отлежались мы две недели в госпитале, про цветы и забыл, конечно. Летать! Летать много приходилось, “воздушный каюр.”— точное название. Работал с геологами, со строителями. Кому-то нужно подбросить оборудование, куда-то срочно доставить врача. Однажды во время полета пришлось принимать даже роды. Этот “сын неба”, родившийся в самолете, сохранил со мной дружбу на всю жизнь, сам стал летчиком. Довелось доставлять изыскателей и проектировщиков в те таежные дебри, где вырос потом легендарный Комсомольск-на-Амуре, так что и себя считаю участником строительства Города Юности. Твердо усвоил: дорога в небо легкой не бывает.

Выработал для себя “кодекс самосовершенствования” из восьми пунктов:

— Тренируйся, будь всегда в форме.

— Пилот не “белая кость”! Участвуй в подготовке самолета к полету, а если не можешь, то обязательно проверь самолет перед полетом.

— Собравшись в полет, оставь на земле сомнения.

— Ты ведешь самолет, но он несет тебя. Знай и люби его, как любишь жизнь.

— Знай все, что относится к твоей профессии.

— Авиация развивается, и ты не отставай.

— Пилот—профессия творческая. Думай!

— Возьми в пример лучшего!

Может быть, и наивным мой кодекс покажется. Но мне он помогал, это точно!

СЕРПУХОВ — ГОРОД АВИАЦИОННЫЙ

В 1937 году услышал я впервые эту фамилию—Мазу-рук. Конечно, не думал тогда, что жизнь моя, летная биография переплетутся с его биографией, с его жизнью Тем более не думал, что дружба наша через пять десятков лет перерастет в литературное содружество, что станем мы соавторами—Илья Павлович Мазурук и Александр Арсентьевич Лебедев. Разница в годах у нас полтора десятка лет. Но удивительно много общего в наших биографиях. Мой родной город был в двадцатые—тридцатые годы настоящим авиационным центром. Размещалась в Серпухове военная летная школа “стрельбом” — стрельбы и бомбометания. Утром город просыпался от рокота авиационных моторов, а вечерами по улицам прогуливались неотразимо мужественные летчики в темно-синих френчах с “курицей” на рукаве (эмблему летчиков в шутку называли “курицей” из-за изображенных на ней двух крылышек, торчащих в разные стороны). Мальчишки, выросшие на берегу моря, мечтают, как правило, стать моряками. А мы, можно сказать, росли “на берегу пятого океана”. Мечтали все, как один,—будем летчиками. И мечты наши подогревались событиями тех лет. Сначала Б. Г. Чухновский спасает участников экспедиции игальянца У. Нобиле, потом челюскинская эпопея, полеты в ледовый лагерь О. Ю. Шмидта. Имена первых Героев Советского Союза знала тогда, конечно, вся страна. Мое окончательное решение стать летчиком определил первый самостоятельный “полет” — еще до челюскинской эпопеи. Шел 1929 год, сравнялось мне тогда девять лет. И самолет был настоящий, и “пилотировал” я самостоятельно. Дело в том, что как раз напротив нашего дома располагался городской театр. А в театре, в одной из служебных комнат, жила семья дяди Яши Климанова. Летом он работал садовником городского сада, а зимой —• истопником театра. Три его сына были моими закадычными дружками, и в театре, естественно, я знал все ходы и выходы. Накануне по случаю наступающего Дня авиации в фойе для обозрения установили самолет Р-1 — легкий бомбардировщик и разведчик конструктора Н. Н. Поликарпова. В самолетах-то я уже разбирался к девяти годам. Упустить столь благоприятную возможность “полетать”, понятное дело, никак нельзя было. А проникнуть ранним утром в фойе для меня труда не составляло. И вот, забравшись в кабину, я энергично шуровал ручкой управления, нажимал попеременно то одну, то другую педаль. Элероны и руль поворота, подчиняясь мне, отклонялись то в одну, то в другую сторону. Я управлял самолетом, я “летел”. Из-за маленького своего роста, кроме приборов, ничего не видел, но ощущение полета было полным. О воздушных ямах не забывал — облетал аккуратно, а чтобы не потерять ориентировку, высовывал изредка голову из кабины. В общем, чувствовал себя на седьмом небе и жалел только об одном — что нет на мне настоящего, с очками, “летчицкого” шлема. И тут ухо левое за что-то зацепилось. За что? За пальцы дяди Яши, оказывается!

— Черт паршивый, напугал меня до смерти. Никого не видно, а крылья ходуном ходят. Марш отсюдова! Ишь чего — ероплан сломать захотел. Чтоб духу твоего здесь не было!

Не знал дядя Яша, что выйдет из меня в будущем настоящий летчик. Да и я, конечно, не знал. Мечтал только об этом. Запомнилось из детства больше всего то, что с этой мечтой тогда было связано. Помню Оку, помню дядю Костю — Константина Александровича Белокопытова. По состоянию здоровья сменил он штурвал самолета на штурвал глиссера. Мотор авиационный, четырехлопастный пропеллер. А главное—скорость почти “самолетная”, шестьдесят километров в час. За кормой усы белой пенящейся воды расходятся. Хорошо! К тринадцати годам стал я внештатным мотористом у дяди Кости. Пропадал на водной станции с утра до ночи. Весной 1934 года уехал дядя Костя на Чукотку внедрять аэросани в быт Крайнего Севера. Он и его товарищи должны были участвовать в спасении челюскинцев, но опоздали: герои-летчики всех уже спасли. А я все равно жалел, что меня не взяли, что не дорос еще челюскинцев спасать. Все то лето я, конечно, опять работал на глиссере, теперь с Сергеем Персиановым. С мотором никогда возиться не надоедало. Запомнилось неожиданное “благословение”, которое я в то лето получил. Запомнилось еще и потому, что в первый раз, пожалуй, совершил тогда, как взрослый, Поступок.