Леди и война. Пепел моего сердца - Демина Карина - Страница 10

А она не изъявит.

Фаворитка, значит?

Титул. Положение. И содержание за счет бюджета?

Свобода действий.

В установленных Советом рамках.

Они и вправду думают, что я соглашусь?

Новости приносит Сержант. Они неутешительны.

Совет большинством голосов принял резолюцию о введении особого положения и передаче власти Совету. Дару надлежит подчиниться и сложить оружие. Передать нашу светлость под опеку Совета.

– Гарнизон колеблется. – Сержант не имеет привычки расхаживать, напротив, он двигается мало, словно экономя силы. Знаю, что за последние двое суток он не спал и спать не собирается.

И не из-за занятости.

– Городская стража не подчиняется Совету, а гильдии на нашей стороне. Пока. Они не настолько хорошо знакомы со мной, чтобы доверять.

– Мы должны выйти к людям. – Я все еще остаюсь при своем мнении, на которое, впрочем, Сержанту глубоко наплевать. – Я должна.

Только за пределы комнат меня не выпустят.

Кривая башня – та же тюрьма. И люди Сержанта имеют четкие инструкции. Я могу кричать, плакать, требовать, биться головой о стену… полагаю, добьюсь лишь того, что меня спеленают для пущей сохранности.

– Нет.

Какое это «нет» по счету? Сотое? Или больше?

– Люди – это толпа. – Сержант снисходит до объяснения. – Толпа слышит то, что хочет слышать. Сейчас она слышит, что ты виновна. Покажешься – разорвет.

Но есть же стража. Рыцари и…

– Кроме того, тебе не позволят дойти. У Совета достаточно сил, чтобы ввязаться в бой, и Кормак рискнет. Здесь ты в безопасности. За пределами Башни – нет.

И этого Сержанту достаточно, чтобы остальные аргументы он просто не слышал.

Я замолкаю, смотрю на него. Он на меня.

– Ты нашел Меррон?

– Нет.

– Ты искал?

– Нет.

– Ты должен хотя бы попытаться!

– Я должен сберечь тебя. Любой ценой. Мои желания ничего не значат. Как и твои.

Не следовало отворачиваться, но… я не понимаю! Как можно просто отступить, не попытавшись, не рискнув, и… и это очень похоже на предательство, в котором я принимаю непосредственное участие.

Но в любом случае не следовало отворачиваться.

Сержант сорвался:

– Повзрослейте уже! Оба! Дети, которые до взрослых игрушек добрались! Идеалисты. Все по себе… и чтобы руки чистые остались. Ничем и никем не жертвовать. Никого не бросить. Не предать. А так не бывает, леди, чтобы по жизни да в белом пройти… твой муж пытался быть добрым со всеми. Эти же считают доброту слабостью. Люди? Нет людей. Есть стая. Озверевшая. Готовая рвать любого, сама не понимая зачем. Им плевать на закон, справедливость…

– Всем?

– Большинству. А кому не плевать, тот не выживет.

– Тогда какой смысл ради них чем-то жертвовать?

– Никакого. – Он вцепился обеими руками в волосы. – Считай, голосом крови.

И о чем нам дальше говорить? О долге перед обществом или перед человеком, который не безразличен? Как там классики ставили вопрос? Все блага мира против детской слезы?

Меррон давно не ребенок. Но ее ведь убьют, а я… я почти готова смириться.

– Кормак – человек практичный. Он не станет возиться с тем, кто не представляет интереса. Если я сумею убедить его, что Меррон мне безразлична, то она умрет быстро. В противном случае ее будут резать на куски у меня на глазах. Такой вот выбор.

У меня хватает сил посмотреть ему в глаза.

– Да, Иза, это предательство. И подлость. Но я никогда не стремился быть героем…

На третий день городская стража перешла под командование Совета. Вероятно, это было связано с созданием Нижней Палаты, куда вошли гильдийные старейшины и прочие уважаемые люди.

Народ получил право голоса.

И потребовал выдать нашу светлость.

Сержант отказался.

В Кривой башне остались люди Хендерсона и синие плащи. Дворцовая стража подчинилась воле лордов на четвертые сутки.

Пятые. Не то от напряжения, не то от страха – а я все-таки боюсь того, чем это противостояние закончится, – меня тошнит.

Мы ждем штурма.

Меррон не знала, как долго она пробыла взаперти. Наверняка долго. Иногда приносили еду, воду. Ведро вот не забирали, но Меррон к запаху притерпелась. Да и вообще, выяснилось, что привыкнуть можно ко многому.

К холоду. К зудящей коже. К соломе. Грязному одеялу.

Злости.

Причем злость была иррациональной: сколько Меррон ни пыталась найти виноватого, всякий раз приходила к выводу, что сама дура. Время от времени злость сменялась отчаянной надеждой на спасение. Меррон пересаживалась к двери, прижималась щекой к сырому дереву и начинала слушать тишину. Хотелось уловить в ней шаги. И чтобы дверь открылась и ей сказали:

– Все будет хорошо…

Или хотя бы:

– Ты свободна.

Однажды она шаги услышала. И дверь открылась, вот только сказали:

– Вставай.

Встала, пошатываясь от внезапной слабости, заслоняясь ладонью от факела. После долгой темноты свет причинял боль. Из глаз сыпанулись слезы, и охранник сказал:

– Побереги. Еще наплачешься.

На сей раз один. И расслаблен. Не считает Меррон за противника… верно, что не считает. На ногах она с трудом держится, но с каждым шагом – все уверенней. Охранник не крупный. И без доспеха, разве что в куртке из бычьей кожи, на которую заклепки нашиты. Так это для красоты больше… был бы у Меррон скальпель…

Скальпеля не было.

Комната, где с прошлого визита Меррон ничего не изменилось. И Малкольм прежний, тот, новый, который имеет привычку по лицу бить. Сегодня, правда, без доспеха, зато в алой куртке с двумя рядами золоченых пуговиц. И сапоги высокие, до середины бедра. С каблуком.

– Здравствуй, Меррон. Ты почему плачешь? Тебя кто-то обидел?

– Н-нет… там темно.

– И страшно?

– Да.

– Так страшно, что ты не будешь больше упрямиться? Ты ведь не хочешь вернуться в камеру?

Меррон совершенно искренне замотала головой. В камеру она не вернется.

– И будешь помогать?

Она кивнула. Пусть думает, что со страху дар речи потеряла. Нет, ну и вправду дура же! Как она могла подумать, что этот нелепый человечишко, который пытается казаться выше, и вправду способен улучшить мир? Он только и умеет, что говорить.

– Сейчас тебе нужно умыться. И переодеться. От тебя плохо пахнет.

Естественно. Как еще может пахнуть от человека, который проторчал несколько дней в каменном мешке? И умыться Меррон будет рада… вот только мыться пришлось под присмотром Малкольма.

– Знаешь… – Он сидел в кресле, потягивая вино, и выглядел при этом крайне довольным жизнью, а еще смешным. Кресло было чересчур большим, а поза – картинной. – Хорошо, что ты не пытаешься соблазнить меня.

Что? Соблазнить его? Да Меррон вырвет, если он попытается к ней прикоснуться.

К счастью, Малкольм не пытался.

– У тебя все равно не вышло бы. Ты на удивление некрасива.

Спасибо, Меррон об этом уже сообщали. Неоднократно.

А платье оказалось черным, из плотной жесткой ткани. Меррон не сразу поняла – тюремное, зато чистое. И вообще, жизнь почти удалась. Пообедать бы еще.

– Что я должна сделать? – Она говорила тихо и глядя на собственные руки. Тетушка утверждала, что руки у Меррон изящные, наверное, единственное, что в ней изящного.

– Убедить своего мужа, что ты ему нужна.

– Как?

– Как угодно. – Малкольм отставил кубок и поднялся. – Просто учти: или он сложит оружие, или ты умрешь. Видишь, все просто.

Да уж, проще некуда. И все-таки жаль, что у Меррон нет с собой скальпеля. А кусок мыла в рукаве – это несерьезно… как ей сбежать при помощи куска мыла?

Как-нибудь.

Глава 5

Тревожные дни: кризис