ЯДЕРНЫЙ ЗАГАР - Медведев Григорий Устинович - Страница 3

Иван Фомич любил поглаживать его неколющие и нецарапающие закругленные углы и стенки, втайне удивляясь чистоте работы.

И в этой выглаженности, податливости под рукой нержавеющей поверхности сейфа чувствовалось и где-то в глубине ощущалось им почти неосознанно: «Уважают… Уважают…»

Иван Фомич достал из сейфа трехлитровую канистру из нержавеющей стали, опять же сваренную по его чертежу, коричневую и зеленую эмалированные кружки и граненый, очень толстого стекла, мутноватый стакан. Посуду эту знали в цехе давно, и доставал ее Пробкин не по любому случаю.

– Так-то, мальчики, – сказал Фомич отеческим голосом, – царапнуть надо по такому делу.

Бульдожьи щеки его с синими прожилками неровно забагровели, глаза стали мягкими, почти любящими. Он тепло поглядывал на гвардейцев ядерного ремонта, на свою бесстрашную троицу. Ведь если не считать его самого – это и все старики. Самые что ни на есть…

Он посмотрел на товарищей конфузливо и сказал:

– Сервиз неполный, братцы. На одну персону недостает. Как тут быть? А?

Это уже был ритуал. Повторялся он не единожды, и все знали, что будет дальше. Хитровато улыбались. Ждали.

Вдруг Вася Карасев сделал серьезное лицо, молча и деловито встал и, сказав: «Это мы счас мигом!» – скрылся за дверью и вскоре вернулся с металлическим фужером, тоже выточенным из нержавеющей стали. Серьезно глядя на Пробкина, пояснил;

– Теперь комплект. Только предупреждаю, товарищи, когда из его, блестящего, пьешь, немного пахнет железом. А так ничего.

– Ладно уж! – сказал Пробкин, взяв у Васи фужер и звучно поставив, будто припечатав его к столу. – Тоже мне брезгливый. А, мальчики?.. Мы все железом пропахли давным-давно. Запах этот нам родной вроде, почти что хлебный, да с ядерным привкусом еще. А ты, Карась, толкуешь. Без понятия ты.

– Без понятия, – согласился Вася Карасев, садясь за стол и расставляя посуду против каждого. Себе – коричневую кружку, Диме – зеленую, Феде – толстостенный, мутноватого стекла стакан, а Фомичу – полированный стальной фужер.

По внешнему виду Пробкина чувствовалось, что он одобрил сервировку. Сказал:

– Та-ак… – Достал из сейфа большой сверток в промасленной местами, коричневой пергаментной бумаге. – Что у нас тут старуха завернула? – Он раскрыл сверток. – Ага!.. Тут тебе и сало, тут тебе и кусок хлеба, тут тебе и огурец. Ба-альшущий! Точно старая калоша!

Огурец действительно был огромный, старый, пузатый, с тремя глубокими продольными вмятинами и грязноватой желтизной с одного боку. От огурца в воздухе сразу запахло кисло-чесночным запахом, ароматом укропа. Ремонтники потягивали носами, глотали слюну. Шмат сала был толстый, густо усыпанный крупной зернистой солью, с розоватыми прожилками на свежем срезе и в налипших хлебных крошках. Хлеб был ржаной, ноздреватый, с густым кисловатым запахом.

– Ну, старуха, ублажила… – ворчал Фомич. В горле у него уже влажно похлипывало, взбулькивало что-то от набежавшего аппетита. Он старательно разделал огурец на тонкие продольные дольки, отчего кисло-чесночный запах стал резче и прямо-таки вышибал слюну.

Ремонтники завороженно смотрели на действия старого мастера, дергали кадыками и были полны нетерпения.

Разделав огурец и сало и разложив все на кусок промасленного пергамента, Фомич отложил в сторону охотничий нож с ручкой, облицованной оргстеклом, на которой было выгравировано: «Не забудь меня! Я тебя не забду»…

Нож этот тоже все знали и эту надпись с пропущенной буквой, по поводу которой Фомич шутил: «Вот грамотей! Увековечил себя. Но зато сталь что надо! Не тупится. Тут суть важна, а не надпись. Сталь без ошибки…»

Однако полбуханки хлеба Пробкин не стал резать, а разломил руками на четыре равных доли и подал каждому.

– Ну вот… Так вкуснее, – вымолвил он. – Теперя можно и наливать.

Он открыл канистру. Пробка отлетела с чпоком. По носу шибануло пряным запахом чистейшего спирта-ректификата, который тут же забил собою все другие запахи.

Фомич наливал щедро. Струя спирта булькала звонко и чисто, конвульсивно дергаясь и иногда проскакивая мимо посуды на стол. Когда это случалось, Вася Карасев с торопливой жадностью смахивал спиртовую влагу со стола на корявую ладонь и очень быстро и старательно растирал себе шею сзади, приговаривая:

– Против шейного радикулиту лучшее средствие.

Фомин отставил канистру в сторону, не закрыв пробку.

Карасев вскрикнул:

– Не узнаю тебя, Фомич! Какое добро испаряешь! Это же бесхозяйственно! – И, потянувшись, старательно закупорил затвор канистры, а Пробкин в это время уже держал полированный фужер и готовился произнести тост.

На лицо его что-то уже набежало изнутри, светилось, вздрагивало, и все ждали, что испекшееся, готовенькое уже, с хрипотцой слово Фомича вот-вот сойдет с губ.

Ремонтники дружно подняли свои бокалы и застыли в ожидании. Но Фомич вдруг поставил полированный стальной фужер на стол и буднично приказал Карасеву:

– Проверь-ка, Васек, дверь заперта ли?

Карасев мигом выскочил из-за стола, туда-сюда прокрутил ключ в замочной скважине, подергал дверь.

– Все в аккурате, Фомич. Ни один нейтрон не проскочит.

Пробкин снова поднял полированный нержавеющий фужер.

– Да… – протяжно сказал он, чуть опустив глаза и устремив взгляд куда-то глубоко внутрь себя. Тонкая, вздрагивающая полуулыбка еле обозначилась в правом углу рта. Он вновь бережно поставил фужер на стол. – Да-а, ребятки… Подумать только – сколь прожито! Сколь за спиной-то осталось дел, путей-дорог… Вот убейте, а никогда бы не подумал, что вот тута, на энтом энергоблоке, на драном ядерном «козле», бабки подбивать будем. Да-а… – И вдруг досадливо воскликнул: – А! – резко махнул рукой и снова взял фужер.

В корявой, обструпленной ядерными ожогами руке Пробкина полированный, сияющий зеркальной стальной поверхностью бокал казался хрупкой, драгоценной игрушкой, которая вот-вот могла выскользнуть из его грубых пальцев и разбиться вдребезги.

– Пейте, да знайте меру… – вдруг грубовато пробасил Пробкин и кивнул в сторону тощего Димы. – Это особенно тебя касается. Впереди работа. Я ведь по полной налил для проформы. Эт не уйдет. Канистра-то – вот она… – Он похлопал по боковой стенке. Внутри глухо булькнула влага. – Успеется… А как защитный эффект противу нейтронов и энтих сук – Гаммы Ивановны, Бетты Петровны… Жалко только, что не мы их, а они нас… – Фомич утробно хохотнул. – Пару глоточков. Э-хэ-хэ!.. Ну, ладноть… – Фомич уже смешно закосил, свел глаза к фужеру. Подул, отогнав спиртовый дух от носа. – Ну, чтоб «козла» задрать!.. И чтоб не просыхало!

Ремонтники тоже дружно подули, отогнав от носов сильный спиртной дух, тоже закосили глазами к кружкам…

– Вдохнули! – буркнул Фомич и сделал два небольших глотка.

Вася Карасев и Федя тоже сделали по два глотка. Дима глотнул три раза.

– Хо! Ху-ху-ху! – шумно выдохнули все разом, нюхнули хлеба и захрумкали огурцом.

Пробкин сморщился, зажмурился. Лицо стало жалостным. Из глаз выдавились две слезы, очень прозрачные, и как два крохотных увеличительных стеклышка застыли на скулах. Сквозь них четко просматривалась сизоватая, огрубленная, сморщенная излучениями кожа.

Капельки вдруг дернулись, опали и растеклись по бесчисленным морщинкам, оставив чуть привлажненный и поблескивающий след на прежних своих местах.

– Ангидрид ее – в перца мать! – выругался Пробкин и отер тыльной стороной ладони глаза. Сунул в рот, всю сразу, дольку огурца, шматок сала, кусок хлебной мякоти и стал сосредоточенно жевать, будто вслушиваясь во что-то.

Его товарищи не отставали от него. Широкое лицо Васи Карасева стало еще шире, лавсановый чепец съехал с макушки на затылок, щеки вздулись, умещая пищу. Воспаленные, сильно красные и мокнущие веки его несколько сощурились, но из-за этих израненных век смотрели неожиданно бойкие и цепкие карие глазки, в этот миг тоже несколько задумчивые.

Федя сидел прямо, будто шпагу проглотил. Жует левой стороной челюсти. Желваки перекатываются. Справа щека плоская, желваки «молчат». Тоже задумчив.