Сильные духом (Это было под Ровно) - Медведев Дмитрий Николаевич - Страница 9

— По какому вопросу хочешь выступить? — спросил Стехов.

— Разное, — помедлив, ответил Валя.

Видно было, что это свое «разное» он долго вынашивал.

Семенов встал, оправил гимнастерку и заговорил — сначала тихо, а затем все громче и возбужденней.

— Мы летели сюда, чтобы громить фашистов, — начал он, и все сразу поняли, о чем пойдет речь. — А что получается? Мы идем, прячемся, воевать не воюем. Народ скучать начинает. Мы проходим мимо сел, где есть гарнизоны оккупантов. Надо смелее на них нападать! Чего мы ждем? Пора делом заниматься, хватит нам «осваиваться»!

— Правильно! — послышались голоса.

— Где наши диверсии? — продолжал Семенов, ободренный поддержкой товарищей. — Где взрывы? Где убитые гитлеровцы? Люди на фронте жизни не жалеют, а мы? Отсиживаемся? Так получается?

— Можно мне? — поднялась Лида Шерстнева и, не дожидаясь разрешения, горячо заговорила: — Нас тут оберегают, точно мы нестроевики какие-то, не можем за себя постоять! Я летела сюда, думала — воевать будем, а нам шагу ступить не дают! Семенов правильно сказал: «Чего мы ждем?»

Вокруг одобрительно зашумели. Неожиданно это «разное», не предусмотренное повесткой дня, оказалось самым главным вопросом.

— Та люды ж просятся в бий, хиба вы не бачите! — обращаясь ко мне и Стехову, выкрикнул Михаил Шевчук. — В бий рвутся… Та хиба вы не бачите, як ци каты секирники хозяйнують по селам?!

Шевчук уроженец этих краев, ровенский. Он смертельно ненавидел бандитов из шаек Бульбы и других атаманов, готов был немедленно уничтожать их всех, от первого до последнего.

Вообще же Михаил Макарович Шевчук был человеком миролюбивым, к военным занятиям не испытывал никакой тяги. Был, вероятно, хорошим семьянином, понимал толк в хозяйстве и, как мне казалось, был создан исключительно для мирной, трудовой, устойчивой жизни.

Если теперь он испытывал неутолимую жажду активной борьбы, то действительно велика была его ненависть к врагу.

Подождав, пока товарищи выговорятся, Стехов ответил всем сразу.

— У меня у самого руки чешутся, — сказал он. — Но что делать, товарищи, нельзя нам сейчас вступать в бой. Нельзя! Мы еще не дошли до места. И потом, ведь наша главная задача — разведка. Драться мы, конечно, будем, но тогда и там, где нас к этому вынудят.

…Вечером, в пути, Стехов подошел ко мне.

— Я хотел с вами поговорить, Дмитрий Николаевич, — начал он, негромко и как-то особенно выразительно произнося слова. — На собрании, как вы слышали, я поддержал вашу точку зрения. Но у меня есть и своя — она расходится с вашей, я считаю своим долгом вам об этом заявить. Я хорошо понимаю мотивы, по которым вы настаиваете, чтобы отряд избегал активных действий. Я сам приводил эти мотивы на собрании. Но, со своей стороны, считаю, что пренебрегать активными действиями нельзя. Это неверно и вредно. Мы расхолаживаем людей, лишаем их морального удовлетворения. Разве не ясно, что боевые действия крепче сплотят отряд, придадут людям силы и энергии?

Он умолк, долго разжигал трубку, которую с некоторых пор завел для защиты от комаров, и затем продолжал, стараясь говорить как можно тише:

— Я не мог говорить об этом вслух на собрании. Но вам, Дмитрий Николаевич, хочу сказать прямо: вы проводите неверную линию.

— А что вы предлагаете? Растрачивать силы на отдельные стычки?

— По крайней мере, не пропускать случая, когда можно нанести врагу урон!

— Но разве разведка в тылу противника не наносит ему урона? Разве сейчас не важнее для нас сберечь людей именно для разведывательной работы, куда более чувствительной, если уж говорить об уроне, чем взорванные эшелоны!

Сергей Трофимович, видимо, был подготовлен к такому ответу.

— Но ведь не все же люди в отряде могут заниматься разведкой, — возразил он. — Что делать остальным?

— Ждать, пока мы не приступили к настоящей работе. Придет это время, тогда всем найдется дело.

— Ну хорошо, — помолчав, согласился Стехов, но я понял, что внутренне он остался при своем мнении. Переубедить его было нельзя.

Мне отчетливо припомнились в ту минуту мои собственные переживания, когда в Москве, получая указания командования о задачах отряда, я впервые узнал, что мы не только не должны, но и не имеем права предпринимать диверсии, налеты на вражеские гарнизоны и другие чисто партизанские действия. «Ваше дело — сидеть тихо, заниматься разведкой и ни на какие другие задачи не отвлекаться, — вспомнились слова члена Государственного Комитета Обороны. — Партизанских отрядов много. Пусть каждый из них знает свое дело, свои функции… Партизанская война — это не значит беспорядочная война…»

Спокойной уверенностью веяло от этих слов. И разочарование, охватившее меня в первую минуту (мне представлялась совсем иная картина — рисовались активные действия, наступательные бон, дерзкие налеты на тылы противника), уступило место другому властному чувству — чувству гордости за нашу силу, за нашу могучую армию, планомерно идущую к победе над врагом. Нет, не для стихийных действий, не для случайных ударов, не для отчаянных, беспорядочных налетов на произвольно выбранные объекты отправляет нас партия в глубокий вражеский тыл. Мы один из отрядов великой победоносной армии, частица единого плана — плана победы.

…Каким простым и ясным казалось все издали, и сколько, оказывается, сложных и противоречивых вопросов ждало нас тут, на месте! Ведь тот же Семенов, секретарь комсомольской организации, прекрасно знает главную задачу отряда, знает, что нам нужно — на первых порах по крайней мере — вести себя тихо, знает и все же не может примириться с мыслью, что мы проходим мимо гитлеровцев и не трогаем их!

А вопрос о приеме в отряд новых людей! Еще в Москве мы точно договорились, что не будем форсировать рост отряда: чем меньше нас, тем незаметнее наше пребывание в здешних лесах, тем легче работать. Условились принимать исключительно тех из местного населения, которые могут быть полезными в деле разведки.

Но вот к нам явилась группа красноармейцев, бежавших из фашистского плена. Как быть? Люди просят принять их в отряд, дать возможность искупить свою тяжкую вину перед Родиной. Отказать им? Нет, мы не могли этого сделать.

Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.

Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.

Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет их, кладет себе в карман и смеется:

— Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.

У другого находят бутылку водки.

— И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в санчасть.

Когда обыск кончился, Стехов дал команду «смирно» и сказал перед застывшим строем:

— Мы примем вас в свой отряд, но запомните — дисциплина у нас строгая. Приказ командира — закон. За проступки — взыскания и наказания вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена. Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак присваивать нельзя… Учтите! — предупредил он с решительным жестом. — Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем свой долг — статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества…

— Как с оружием будет? — спросил кто-то из строя.

— Вы хотите спросить? — Стехов повернулся на голос. — Прежде всего получите разрешение. Надо сказать: «Разрешите обратиться, товарищ замполит…»

— Разрешите обратиться, товарищ замполит!

— Обращайтесь!

— С оружием как? Дадите?

Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии, и сказал:

— Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..

…В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это число.