Язык и религия. Лекции по филологии и истории религий - Мечковская Нина - Страница 37

Между тем произведения, позже включенные в канон, в «свое время» отнюдь не были одиноки. Так, иудейский Палестинский канон (I в. н.э.) включает на 11 сочинений меньше, чем та, более ранняя, иудейская версия Ветхого Завета, которая в III–II вв. до н.э. послужила прототипом для «Септуагинты» (см. §58).

Сходная картина вырисовывается в истории христианского канона. В книгах «Нового Завета» встречаются десятки беглых упоминаний о христианских сочинениях, которые, очевидно, были «на слуху» у современников апостолов и евангелистов, однако позже, не будучи защищены принадлежностью к канону, оказались забыты, утрачены. Впрочем, некоторые из раннехристианских внеканонических книг уцелели, в библеистике их называют а п о к р и ф а м и[118].

Апокрифы и упоминания в «Новом Завете» не сохранившихся сочинений свидетельствуют, что в каноническом сборнике отразилась только ч а с т ь того м а с с о в о г о высокого религиозного напряжения и творчества, богоискательства, мистических озарений, эсхатологических чаяний, жажды перемен и готовности к обновлению, которые привели к сложению новой религии. В первые века новой эры «Новый Завет» не был одинок, он возник не «вдруг», не «на пустом месте».

В той или иной мере это верно для истории разных религий: их главные древние книги – это только часть религиозно-философской литературы, сохранившаяся благодаря счастливым обстоятельствам. Главное из этих счастливых сберегающих обстоятельств – включение памятника в религиозный канон.

В истории религиозной традиции споры о каноничности или неканоничности тех или иных сочинений начинаются в то время, когда учение в основном сложилось или во всяком случае достигло вершины. Возникает стремление «подвести черту», суммировать разрозненное, привести в систему и предотвратить идеологическое размывание учения. У раввинов, например, это называлось «воздвигнуть ограду вокруг Закона». «Воздвижение ограды» вокруг учения состояло, во-первых, в теоретическом осмыслении учения и формулировании его основных принципов (догматов), т.е. в создании теологии (§66–68), и во-вторых, в кодификации циркулирующих текстов, т.е. в установлении каноничности одних произведений и того или иного статуса других, неканонических, текстов (апокриф, подложная книга, еретическое сочинение и т.д.).

Вопрос о каноничности произведения решался в зависимости от религиозного авторитета его автора (конечно, при условии достоверности атрибуции[119]; см. о псевдоэпиграфах §62). Чем древнее сочинение, чем раньше жил автор, чем ближе он к Богу, пророку или апостолу, тем неоспоримее святость книги и выше ее авторитет.

По-видимому, на практике принимались во внимание и другие черты произведения (такие, как его соответствие «духу» учения, его необходимость для полноты религиозной «картины мира», его внутренняя непротиворечивость, способность воздействовать на читателя или слушателя и т.п.), однако главным и решающим фактором канонизации были и м я а в т о р а сочинения и его религиозный авторитет. Именно на этом принципе основано христианское определение канона, сформулированное во II–III вв. отцами церкви и принятое ранними вселенскими соборами: канон – это «собрание богодухновенных писаний, заключающих в себе слово Божие, записанное пророками, апостолами» (ППБЭС, 1182).

Хотя термины «каноничность текста», «апокриф» и несколько более поздние связанные с ними «отреченные книги» или «Index Librorum prohibitorum» («Индекс запрещенных книг») относятся к истории христианства, однако сам принцип отбора информации в зависимости от имени (личности) автора характерен отнюдь не только для христианства, но для всех религий Писания, причем в той мере, в какой они сохраняют черты религии Писания.

В исламе вопрос о каноничности собственно П и с а н и я не возникал, что связано с ранней и жесткой кодификацией Корана (см. §55). Проблемы достоверности и правильности информации здесь возникли несколько позже в связи с Сунной пророка Мухаммада – преданиями о его поступках и суждениях. В исламе значимость религиозного авторитета автора для принятия его сообщения обусловила сложение принципа иснада, согласно которому пишущий о Мухаммеде обязан ссылаться на все предшествующие источники данного конкретного сообщения. Все рассказы о пророке (хадисы) в обязательном порядке предваряются цепочкой ссылок на слова или сочинения тех авторов (рассказчиков), которые передали это сообщение, вплоть до прямого свидетеля того события в жизни Мухаммада, о котором говорится в данном хадисе. Иснад определил не только структуру текстов Св. Предания мусульман, но и принципы исламского богословия и даже образования. В духе иснада мусульманская система обучения понимается как «последовательная передача религиозного знания лично от учителя к ученику на протяжении веков» (Ислам, 1983, 67). Таким образом, принцип опоры на авторитет при отборе значимой информации в исламе проявляется не в меньшей, а в существенно большей степени, чем в христианстве.

В целом в культурах, основанных на религиях Писания, в управлении коммуникацией, вопрос К т о сказал (это)? имел и имеет фундаментальное значение. Со времен Пифагора (т.е. с VI в. до н.э.) известен принцип суждения, аргументации, оценок, обозначенный греческим оборотом autos epha (на латыни ipse dixit, по-русски сам сказал, т.е. ‘некто главный – учитель, вождь, хозяин – сказал’). Контексты XIX в. по отношению к принципу ipse dixit в основном ироничны[120], и тем не менее аргумент в виде ссылки на авторитет, цитата в функции логического моста или опоры, спор с оппонентом не «от себя», а от имени авторитета, что называется с «цитатами в руках», т.е. путем воспроизведения «чужих слов» (потому что авторитетное чужое слово ощущается как более весомое, чем «свое слово») – подобные феномены в истории человеческого общения имеют многовековую традицию. Было бы легкомысленно сводить все это к индивидуальной робости и ограниченности человека (мол, «спрятался за сильных») и индивидуальному начетничеству.

Сложение подобных приемов и установок общения связано с потребностью коллективного сознания в том, чтобы с о х р а н я т ь, т.е. длительное время удерживать в неизменном виде определенные массивы особо значимой информации, а также развивать сами коммуникативно-психологические механизмы сознания, позволяющие социуму «консервировать» важную информацию.

Сложение религий Писания, как и принцип ipse dixit, находятся в ряду таких защитных образований человеческого сознания. ipse dixit звучит как парафраз к мифологическим рефренам, построенным по модели: Так говорил Заратустра. В данном случае не очень важна хронология (что старше: ipse dixit в школе Пифагора или пиетет к слову пророка в «Авесте»?) – важно то, что все это проявления принципиально одной коммуникативной установки: сохранить особо важную информацию.

Возможно, роль принципа ipse dixit в истории культуры имеет тенденцию снижаться. По-видимому, философское творчество как «монтаж цитат» или ученые дискуссии в форме «спора цитат» принадлежат прошлому – временам схоластики. И все же принцип ipse dixit, без прежней серьезности и безоговорочности, пусть с долей иронии, продолжает оставаться ориентиром в информационном пространстве. Возможно, принцип ipse dixit уходит в тень: он становится не столько официальным предписанием, сколько личным выбором, рабочим ориентиром для «домашнего», «внутреннего употребления» информации. Но возможно, что как раз «в тени» у него неплохие перспективы. Дело, по-видимому, не только в культурной инерции и слабости сознания, но и в некоторых новых условиях бытия культуры – таких, как невиданные прежде лавины информации, ориентирами в которой служат разные средства, и в том числе мотивы, напоминающие старинное ipse dixit.

57. Существует ли религиозный канон в конфуцианстве, буддизме и даосизме?

Выражения священный канон, религиозные книги буддийского канона, канонизация конфуцианского учения и подобные достаточно обычны в литературе по истории восточных религий и литератур. Используя такую терминологию, следует, однако, иметь в виду, что ее значение применительно к Востоку существенно отличается как от «одноименных» христианских представлений, так и вообще от понятия священного канона в религиях Писания. Для учений и религиозной практики буддизма и даосизма в их различных вариациях (ламаизм, дзэн-буддизм, поздние даосы), для конфуцианства и неконфуцианства н е х а р а к т е р н о ф и д е и с т и ч е с к о е о т н о ш е н и е к слову, в том числе не характерно и неконвенциональное (неусловное) восприятие языкового знака, обычно связанное с фидеизмом в отношении к слову – феномен, разнообразные проявления и культурные следствия которого стал главным предметом этой книги (см. §13–14). Поэтому применительно к названным религиям Востока термины религиозный канон и подобные должны пониматься, конечно, с поправкой на совсем иное отношение к слову – столь мягкое и свободное, что в христианском средневековом скриптории оно показалось бы «кощунственным небрежением», святотатством, виновник которого подлежит в лучшем случае анафеме.