Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Избранное

Маяковский Владимир Владимирович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Избранное - Маяковский Владимир Владимирович - Страница 50

Изменить размер шрифта:

1920-1923

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Слава тебе, краснозвездный герой!

Землю кровью вымыв,

во славу коммуны,

к горе за горой

шедший твердынями Крыма.

Они проползали танками рвы,

выпятив пушек шеи, —

телами рвы заполняли вы,

по трупам перейдя перешеек.

Они

за окопами взрыли окоп,

хлестали свинцовой рекою, —

а вы

отобрали у них Перекоп

чуть не голой рукою.

Не только тобой завоеван Крым

и белых разбита орава, —

удар твой двойной:

завоевано им

трудиться великое право.

И если

в солнце жизнь суждена

за этими днями хмурыми,

мы знаем —

вашей отвагой она

взята в перекопском штурме.

В одну благодарность сливаем слова

тебе,

краснозвездная лава.

Во веки веков, товарищи,

вам —

слава, слава, слава!

1920 – 1921

О ДРЯНИ

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем,

им

довольно воздали дани.

Теперь

поговорим

о дряни.

Утихомирились бури революционных лон.

Подернулась тиной советская мешанина.

И вылезло

из-за спины РСФСР

мурло

мещанина,

(Меня не поймаете на слове,

я вовсе не против мещанского сословия.

Мещанам

без различия классов и сословий

мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,

с первого дня советского рождения

стеклись они,

наскоро оперенья переменив,

и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,

крепкие, как умывальники,

живут и поныне

тише воды.

Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером

та или иная мразь,

на жену,

за пианином обучающуюся, глядя,

говорит,

от самовара разморясь:

"Товарищ Надя!

К празднику прибавка —

24 тыщи.

Тариф.

Эх,

и заведу я себе

тихоокеанские галифища,

чтоб из штанов

выглядывать,

как коралловый риф!"

А Надя:

"И мне с эмблемами платья.

Без серпа и молота не покажешься в свете!

В чем

сегодня

буду фигурять я

на балу в Реввоенсовете?!"

На стенке Маркс.

Рамочка ала.

На «Известиях» лежа, котенок греется.

А из-под потолочка

верещала

оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…

И вдруг

разинул рот,

да как заорет:

"Опутали революцию обывательщины нити

Страшнее Врангеля обывательский быт.

Скорее

головы канарейкам сверните —

чтоб коммунизм

канарейками не был побит!"

1920 – 1921

ДВА НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫХ СЛУЧАЯ

Ежедневно

как вол жуя,

стараясь за строчки драть, —

не стану писать про Поволжье:

про ЭТО —

страшно врать.

Но я голодал,

и тысяч лучше я

знаю проклятое слово – «голодные!».

Вот два,

не совсем обычные, случая,

на ненависть к голоду самые годные.

Первый —

Кто из петербуржцев

забудет 18-й год?!

Над дохлым лошадьем вороны кружатся.

Лошадь за лошадью падает на лед.

Заколачиваются улицы ровные.

Хвостом виляя,

на перекрестках

собаки дрессированные

просили милостыню, визжа и лая.

Газетам писать не хватало духу —

но это ж передавалось изустно:

старик

удушил

жену-старуху

и ел частями.

Злился —

невкусно.

Слухи такие

и мрущим от голода,

и сытым сумели глотки свесть.

Из каждой поры огромного города

росло ненасытное желание есть.

От слухов и голода двигаясь еле,

раз

сам я,

с голодной тоской,

остановился у витрины Эйлерса —

цветочный магазин на углу Морской.

Малы – аж не видно! – цветочные точки,

нули ж у цен

необъятны длиною!

По булке, должно быть, в любом лепесточке,

И вдруг,

смотрю,

меж витриной и мною —

фигурка человечья.

Идет и валится.

У фигурки конская голова.

Идет.

И в собственные ноздри

пальцы

воткнула.

Три или два.

Глаза открытые мухи обсели,

а сбоку

жила из шеи торчала

Из жилы

капли по улицам сеялись

и стыли черно, кровенея сначала.

Смотрел и смотрел на ползущую тень я,

дрожа от сознанья невыносимого,

что полуживотное это —

виденье! —

что это

людей вымирающих символ.

От этого ужаса я – на попятный.

Ищу машинально чернеющий след.

И к туше лошажьей приплелся по пятнам.

Где ж голова?

Головы и нет!

А возле

с каплями крови присохлой,

блестел вершок перочинного ножичка —

должно быть,

тот

работал над дохлой

и толстую шею кромсал понемножечко.

Я понял:

не символ,

стихом позолоченный,

людская

реальная тень прошагала.

Быть может,

завтра вот так же точно

я здесь заработаю, скалясь шакалом.

Второй. —

Из мелочи выросло в это.

Май стоял.

Позапрошлое лето.

Весною ширишь ноздри и рот,

ловя бульваров дыханье липовое.

Я голодал,

и с другими

в черед

встал у бывшей кофейни Филиппова я.

Лет пять, должно быть, не был там,

а память шепчет еле:

"Тогда

в кафе

журчал фонтан

и плавали форели".

Вздуваемый памятью рос аппетит;

какой ни на есть,

но по крайней мере —

обед.

Как медленно время летит!

И вот

я втиснут в кафейные двери.

Сидели

с селедкой во рту и в посуде,

в селедке рубахи,

и воздух в селедке.

На черта ж весна,

если с улиц

люди

от лип

сюда влипают все-таки!

Едят,

дрожа от голода голого,

вдыхают радостью душище едкий,

а нищие молят:

подайте головы.

Дерясь, получают селедок объедки.

Кто б вспомнил народа российского имя,

когда б не бросали хребты им в горсточки?!

Народ бы российский

сегодня же вымер,

когда б не нашлось у селедки косточки.

От мысли от этой

сквозь грызшихся кучку,

громя кулаком по ораве зверьей,

пробился,

схватился,

дернул за ручку —

и выбег,

селедкой обмазан —

об двери.

Не знаю,

душа пропахла,

рубаха ли,

какими водами дух этот смою?

Полгода

звезды селедкою пахли,

лучи рассыпая гнилой чешуею.

Пускай,

полусытый,

доволен я нынче:

так, может, и кончусь, голод не видя, —

к нему я

ненависть в сердце вынянчил,

превыше всего его ненавидя.

Подальше прочую чушь забрось,

когда человека голодом сводит.

Хлеб! —

вот это земная ось:

на ней вертеться и нам и свободе.

Пусть бабы баранки на Трубной нижут

и ситный лари Смоленского ломит, —

я день и ночь Поволжье вижу,

солому жующее, лежа в соломе.

Трубите ж о голоде в уши Европе!

Делитесь и те, у кого немного!

Крестьяне,

ройте пашен окопы!

Стреляйте в него

мешками налога!

Гоните стихом!

Тесните пьесой!

Вперед врачей целебных взводы!

Давите его дымовою завесой!

В атаку, фабрики!

В ногу, заводы!

А если

воплю голодных не внемлешь, —

чужды чужие голод и жажда вам, —

он

завтра

нагрянет на наши земли ж

и встанет здесь

за спиною у каждого!