Банкирша - Матвеева Александра - Страница 13

— Он назвался, но я не запомнил. Русские фамилии такие трудные.

Портье приподнял плечи и развел руки, изображая огорчение, которое, судя по его виду, испытывать был просто не способен.

— Жаль, что он меня не дождался…

— Он сказал, что, возможно, зайдет позже.

— Очень хорошо. Любому, кто будет мной интересоваться, говорите, что я приехала, но пока недоступна. Вечером начну отвечать на телефонные звонки. Пока же ни с кем не соединяйте. Только с Москвой.

— Слушаюсь, мадам. — Он склонил голову. Чуть набок. Экий шельма. Значит, говоришь, трудные у нас фамилии?

Я похрустела франками и дала похрустеть ему, но он не стал, сразу спрятал добычу в карман.

К клинике я прибыла в кортеже, состоящем из двух машин. Впереди не спеша двигалось такси с моей персоной в качестве седока, позади синяя машина эскорта, в которой помещались мои приятели.

Для удобства я их поименовала. Один получил название Качок, другой — Милашка.

Встретили меня в клинике радостно и всемерно обласкали.

В светлом нарядном кабинете мужчина в шуршащем от крахмала коротком голубом халате доброжелательно и подробно выспросил историю моей жизни.

Особенно его интересовали ужасы, трагедии и болезни. Он снова и снова дотошно уточнял, когда и чем я болела.

Мужчина перебирал мои болезни, а я рассматривала его. У него был длинный нос (я бы такой носить не стала) и мешки под глазами. Данное место что-то перестало мне внушать доверие. Один из принципов моей жизни: не стригись у плохо причесанного парикмахера, не лечи зубы у стоматолога с гнилыми зубами, не шей сапоги у босого сапожника… И так далее…

Однако оказалось, что подозрительный с точки зрения красоты мужчина — терапевт.

Я, несколько успокоенная, перешла в другой кабинет, где успокоилась окончательно. За собственно мою красоту отвечала женщина с идеально гладким розовым лицом и холеными руками.

Дама усадила меня в специальное кресло наподобие зубоврачебного и направила на мое лицо свет. Сама вспорхнула на высокий табурет и принялась придирчиво разглядывать мое лицо и шею. При этом мадам Жаклин щебетала по-французски:

— У вас чудесная кожа! Очень эластичная! Можно подтянуть здесь и здесь, — она легко прикоснулась к моему лицу кончиками пальцев, — и вы сбросите двадцать лет. Мадам замужем?

— Да.

— У вас с мужем существует разница в возрасте?

— Да.

— Значительная?

— Хочется думать — нет.

— После операции вы будете выглядеть лет на двадцать — двадцать пять моложе своего мужа. Представляете? Это будет так забавно.

— Я не хочу выглядеть на двадцать пять лет моложе своего мужа.

— Нет? — растерялась мадам Жаклин.

— Нет.

— А на сколько лет вы хотите выглядеть?

— Меня устроит тридцать пять — тридцать восемь лет.

— Но вы и теперь так выглядите.

— Не всегда. Если высплюсь. Ну и все остальные манипуляции. Хотелось бы стабильных тридцати пяти.

И не только лицо, но и тело. И еще, нельзя ли обойтись без операции?

Мадам Жаклин задумчиво разглядывала меня.

— Пожалуй. Понадобится ряд консультаций с коллегами, но, думаю, в вашем случае это возможно. Единственно…

— Что?

— Все эти методики требуют времени и средств.

— У меня есть и то и другое.

Я со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами расположилась в отведенном мне помещении.

Лечили меня на совесть и очень интенсивно. Каким только экзекуциям я не подвергалась! Уколы, массажи, растяжки, эпиляции, маски, чистки кожи, ванны, кварцевые облучения… И все это снова и по несколько раз на дню. Меня истязали в тренажерном зале, заковывали в панцирь из лечебной грязи, кормили по особой системе. Я и спала по какой-то системе. Из меня изгоняли шлаки. И еще что-то изгоняли… С меня сняли верхний слой кожи вместе с волосами, оставив кое-где на теле и на голове. Волосы на голове тоже претерпели ряд манипуляций.

Не все творимое надо мной было приятным и безболезненным. Но несмотря на все истязания, а может, благодаря им мое внешнее и внутреннее состояние улучшилось. Я не сразу почувствовала это, зачумленная вереницей процедур. Но настал день, когда я увидела в зеркале лицо той Лены Серебряковой, какой была лет пятнадцать назад, когда в толпе девочек-старшеклассниц, наполнявших в то время наш дом, бегала в театры, на выставки, на каток… Врачи «переложили» стараний и «вылечили» меня до тридцати лет.

Я еще с огромным удовольствием покрутилась перед зеркалом и, потряхивая пушистыми и неожиданно сильно отросшими волосами, поскакала на очередную процедуру.

Курс моего лечения заканчивался, все уколы и процедуры были отменены, и остались кое-какие мелочи да прохождение контрольного дня, после которого могла быть оценена эффективность лечения.

Я все больше скучала по дому, считала уже не дни, а часы. Представляла, как предстану перед глазами господина Скоробогатова юной красавицей. От этих мыслей мое сердце начинало учащенно биться, а рука тянулась к телефону. Так хотелось услышать милый глуховатый голос. Но я не звонила, выдерживала характер. За все это время позвонила в Москву только один раз. Опять никого не было дома. Я наговорила на автоответчик очередное обещание позвонить, как только приеду. Интересно, где можно постоянно пропадать?

Это было в первой половине дня. Я только что приняла фитомаску для лица и теперь сидела в холле, выжидая положенные полчаса.

Иллюстрированный журнал, который я подобрала на столике, не заинтересовал меня. Полуобнаженные красотки вызывали снисходительную усмешку. Куда им до Елены Сергеевны!

Короче, я была преисполнена самодовольства и самолюбования. Очевидно, один из побочных эффектов лечения.

Отложив журнал, я вытянула ноги и начала оглядывать холл. Кресло было удобным, настроение и самочувствие — прекрасным, поэтому я оглядывала холл вполне благожелательно.

В большое, прекрасно освещенное и обставленное квадратное помещение выходило несколько дверей. Я полюбовалась зеленью и картинами на стенах и сосредоточилась на женщине, которая кружила по холлу и тыкалась во все двери.

Ни одна из них ей не подошла. Женщина плюхнулась в соседнее с моим кресло и, чертыхаясь вполголоса, начала рыться в большой кожаной сумке.

Я скосила глаза и повнимательнее к ней пригляделась. Лет тридцати, довольно упитанная, натуральная блондинка с голубыми глазами и с веснушчатым розовым лицом.

— Вы что-то ищете? — спросила я по-русски.

— Вы моя соотечественница? — обрадовалась женщина. Она рывком повернулась ко мне и теперь улыбалась мне в лицо. Зубы у нее были крупные, здоровые, несколько желтоватые. Пальцы, сжимавшие ручки сумки, длинные, толстые, с крупными крашеными ногтями и с несколькими неплохими перстнями.

Я приветливо ответила на ее улыбку и уточнила:

— Скорее всего бывшая.

В безупречном русском блондинки проскальзывали едва заметные звуки, выдававшие ее прибалтийское происхождение.

— Разве вы не из России? — спросила она.

— Разве вы не из Латвии? — спросила я.

— Да. Правда. — Казалось, женщина растерялась.

— Вы ведь латышка?

— Конечно, — все еще растерянно согласилась женщина и словно вдруг нашлась, обрадованно заявив:

— Но ведь мы все недавно были советскими.

Верно?

— Верно.

(Как и то, что мало кто из латышей любит об этом вспоминать. И уж совсем не в привычках латышей признавать за границей русских за соотечественников. Забавная бабенка.).

Мое настроение уже не было благодушным. Дама же, не снимая с лица улыбку, предложила:

— Тогда, может быть, познакомимся? Я Лайма Кауниньше.

Я назвала себя, и мы церемонно коснулись пальцев друг друга. Пальцы Лаймы оказались мягкими, холодными, влажными. Они заметно подрагивали, и ей пришлось снова вцепиться в ручки сумки. Дама явно нервничала. Хотя старалась этого не показывать.

Мне не хотелось начинать разговор. Я сидела, молчала и смотрела в розовое лицо визави благожелательно и сонно. Лайма поерзала. Ее отлично сшитая юбка задралась, оголяя тяжеловатые бедра, но она не обратила на это внимания. Женщина глубоко вздохнула и заговорила с душераздирающей искренностью. А ее пальцы терзали многострадальную сумку.