Кодекс порядочных людей, или О способах не попасться на удочку мошенникам - де Бальзак Оноре - Страница 32

Отдельная статья — искусство составлять витиеватые фразы с длинными периодами; оно изумительно: тут встречаются такие похвалы новым законодателям и такие тонкие и в то же время пространные рассуждения, которые нередко вызывают смех у самих судей.

Например, после того, как в 1814 году Господь воротил нам Бурбонов, Людовик XVIII в декабре месяце издал ордонанс, согласно которому эмигрантам возвращалось все их имущество, дотоле не проданное. По этому поводу поступило множество протестов от кредиторов. Так вот, мы готовы биться об заклад, что в бесчисленном множестве прошений присутствует сообщение об этом событии, почитаемом в судейских кругах. Вот некоторые варианты этой сакраментальной фразы:

«В ту пору, когда Господь в премудрости своей покорил Францию железной деснице (это и все последующие грозные придаточные подразумевают Бонапарта), когда он обрушил на нее столько бедствий, когда он разбудил могучие бури, когда народы страдали под пятой ужасного колосса, когда революции изрыгали свой яд, в ту пору, господа (прошение всегда адресовано судьям), Франция еще сильнее возлюбила Бурбонов и они принесли ей дары мира, явились ей в ореоле кротости и покоя. Они предстали в окружении воспоминаний, хранимых ангелом согласия, и были встречены единодушными рукоплесканиями… И вот Господь повелел королю-законодателю, которого призывали мы все в наших молитвах, не только пожаловать нас бессмертной Хартией, но и отблагодарить своих старых слуг, вместе с ним сносивших тяготы изгнания. Тогда-то этот великий государь, движимый мыслями столь возвышенными и столь великодушными, достойный своих предков, убежденный, что мало восстановить алтари, укрепить трон, возвратить правосудию его могущество, дабы оно воссияло в прежнем блеске, надобно вдобавок сделать старинную Францию еще более сильной и более величественной, издал знаменитый ордонанс от такого-то числа… и вернул эмигрантам те имения, что дотоле не были проданы, причем не нанес этим великодушным деянием ущерба никому, кроме самого себя; ибо имения эти принадлежали казне так называемого монарха, вернее же сказать, свирепого узурпатора, готовившего гибель всем французам».

Сколько листов исписано этими монархическими излияниями, сколько двухфранковых монет за них заплачено! Вот от таких-то фраз прошения и толстеют; вот так-то и готовится великое сражение, в котором адвокаты будут применять уже совсем иное оружие.

Какой смысл в прошениях? Никакого. Впрочем, в иных случаях они полезны тем, что позволяют адвокатам получить общее представление о деле.

Адвокату, который ведет ваше дело, вы платите со всей возможной щедростью, и это совершенно справедливо; тем не менее в счете, который предъявит вам стряпчий, будет выставлено: пятнадцать франков за речь адвоката; эти пятнадцать франков стряпчий возьмет себе. Если адвокат выступал десять раз, в счете будет выставлено десять раз: в такой-то день пятнадцать франков за речь адвоката. Эти пятнадцать франков — плата, которая причитается адвокатам по закону; она столь скромна, что адвокаты к ней не притрагиваются и оставляют ее стряпчим, а уж эти-то не гнушаются ничем. Они в суде рта не открывают, но не в том суть: говорят ли они, молчат ли, пишут ли — вы заплатите за все.

Когда в результате протеста, поданного в середине процесса, обнаруживается необходимость произвести дознание или оценку имущества, закон позволяет каждой из сторон пользоваться помощью своего стряпчего, ибо этот защитник должен находиться при тяжущемся безотлучно; в этом случае стряпчие никогда не забывают указать в протоколе оценки свое участие, ибо совершается такая оценка порой за двадцать, а то и тридцать лье, и стряпчие получают определенную сумму за каждое лье плюс еще по девять франков за вакацию.

Впрочем, сами они не трогаются с места, ездят с бала на бал, играют, танцуют и проч., а потом, когда оценка заканчивается, ставят свою подпись в протоколе накануне его регистрации и в результате получают двести, триста, а порой целых девятьсот франков, смотря по важности дела, за то, что спокойно спали в своей постели и грелись у камелька.

Нет совершенно ничего невероятного в том, чтобы стряпчий оказался в один и тот же день в четырех-пяти различных местах.

Когда покойный господин Сельв[114] решил положить конец этим злоупотреблениям, тотчас раздались крики: пожар! разбой! грабеж! и проч. Одинокий голос господина Сельва был заглушен этим хором, и он скончался, не совладав со стихией. Это был один из самых мужественных граждан, каких нам довелось знать. Его выставили в смешном виде, сам же он, к несчастью, остроумием не отличался. Когда бы в придачу к своему богатству, упорству и непреклонной отваге имел он сатирический дар, каким отличался Бомарше, он, возможно, добился бы отмены этого тарифа и принятия новых законов: но господин Сельв был стар и немощен; в стиле его не было ничего притягательного, вдобавок он нападал не на вещи, а на лица. Нашу мысль легко разъяснить на одном примере.

Господин Сельв однажды рассказал случай, который назвал чудовищным. Вот в чем было дело: «Один крестьянин умер и оставил двум детям свою лачугу и участок земли; все вместе стоило семьсот франков; в дело замешался стряпчий, воспользовался ссорой между братом и сестрой и посоветовал им продать дом с торгов. Судебные издержки дошли до тысячи семисот франков, и служитель закона, завладев и домом, и землей, принялся преследовать несчастных, требуя от них уплаты за свои труды».

Случай, разумеется, вопиющий; стряпчий, способный на подобное злодеяние, тот же бандит, хотя и без оружия; но все было сделано в строгом соответствии с законом; сердце обливается кровью, но закон не произносит ни слова в осуждение подобной процедуры; господин Сельв доверился голосу своего сердца, но не прислушался к разуму, который хладнокровно показал бы ему, что, если продажа с торгов обходится в одну и ту же сумму и для владельца миллионной недвижимости, и для хозяина старой лачуги, значит, виноват прежде всего закон и требовать надобно не безотлагательной казни стряпчего, а судебной реформы.

Если отчет в расходовании средств производится перед судом, противная сторона в своем прошении на имя суда оспаривает все пункты предъявленного вами счета; она либо отбрасывает их, либо преуменьшает, если речь идет о расходной части, и нередко раздувает, если речь идет о части доходной; в таком случае ваш стряпчий предъявляет встречное прошение, в котором доказывает, что все ваши пункты превосходные и точные.

Такое ответное прошение на языке Дворца правосудия именуется подпоркой, потому что оно призвано вас поддержать. Так вот, подпорка никогда не насчитывает меньше двух-трех сотен листов: ведь каждая статья достойна отдельного прошения.

Мораль: остерегайтесь выверять счета в суде.

Если вы продаете особняк с торгов, по доброй ли воле или потому, что на него наложен арест, извещение об этой продаже помещается в «Газете мелких объявлений», из расчета шесть су за строку; извещению предшествует постановление, дозволяющее продажу, а также краткое изложение причин, побуждающих вас к продаже, а также изложение некоторых сведений о продаваемом особняке, так что трехкратная публикация извещения, обязательная при продаже с торгов, обходится в немалую сумму; так вот, имейте в виду, что «Газета мелких объявлений» делится со стряпчими точно так же, как нотные торговцы делятся с музыкантами; стряпчие получают треть от стоимости объявления.

Вернемся к мелочевке. Так называют множество мелких актов, как то: повестки о вызове противной стороны в суд, официальную переписку между стряпчими, бумаги о возобновлении производства в суде, запросы о предоставлении документов, перечни вопросов, которые следует поставить перед экспертами, и проч., и проч.; всем этим умелый стряпчий шпигует всякое дело. В правильно устроенной конторе стряпчего между первым и вторым завтраком таких бумаг сочиняют франков на тридцать-сорок, не меньше; впрочем, не подлежит сомнению, что эта мелочевка — просто бледная немощь по сравнению с прошениями на имя суда, приговорами суда о продаже с долгов, наведением порядка среди кредиторов, отчетами об опеке, контрибуцией и проч.