Клад - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 38

Так понимала Золотинка.

Не прошло, однако, и месяца, как по зимнему пути из столицы поступили бумаги, которые недвусмысленно извещали, что «великий государь и великий князь Любомир Третий, великая государыня и великая княгиня Милица…» И прочее, и прочее – до последней строчки все как прежде. Поначалу этому не хотели верить и подозревали подлог. Ведь даже городской голова Репех позволил себе в частном порядке некоторые осторожные сомнения… С новым караваном пришли новые распоряжения, грамоты, указы, памяти, выписи и росписи, и дело, по уверению того же головы, разъяснилось самым пристойным образом. Голова, как рачительный государственный деятель, заявил, что отныне и впредь бе-еспоща-а-адно будет преследовать «беспочвенно лживые, обольстительные толки» об устранении великой государыни и великой княгини Милицы, которая по-прежнему на радость народу здравствует и являет свету «известные всем добродетели».

Прошел слух, что наследник престола, пасынок Милицы, Юлий отравлен. Никаких дополнительных разъяснений со стороны государственных деятелей Колобжега не последовало. Все угрюмо молчали.

Золотинка остро переживала крушение надежд. Все стало так нехорошо и неладно, что она и слышать больше не хотела о столичных коловратностях. Тяжело это было держать на душе.

Потом распространилась глухая молва, что Юлий жив и удален в изгнание. Золотинка опять встрепенулась. Все остальное оставалось дурно: летят головы вельмож и трещат кости простонародья. Но это все почему-то уже не мешало ощущению вернувшейся радости.

Наступали новые времена, Золотинка задумывалась. Существо впечатлительное и восприимчивое, она находила повод обвинять себя в бессердечии. И может быть, не так уж далека была от истины, когда подозревала в себе нечто темное. Темно вскипающая злость заставляла ее запальчиво огрызаться на глупые выходки мальчишек; а то пускала в ход руки. Когда же дралась, приходила в неистовство… За которым и сама наблюдала как-то со стороны, вчуже. Оставалось только удивляться. Два-три жалостливых слова, сладостный разлив песни, доносимый дуновением ветра из кабака, пробуждали в ней нечто пронзительное, теплое, что сжимало горло, а глаза туманились.

Эту слезливость и этот смех, как и прошлую ярость, и прежде бывшую обидчивость, и стойкость, и слабость – все это нельзя было сложить вместе так, чтобы оно не развалилось. И получалось, что у Золотинки никакого характера вовсе нет. Именно к этому неутешительному выводу склонялась Золотинка, когда, читая книги, все равно возвращалась мыслями к себе. В сборнике избранных изречений древних и новых мыслителей, который назывался «Муравейник», она наткнулась на высказывание некоего Ва Кана, проницательного мудреца, который за два тысячелетия до появления Золотинки – вон еще когда! – мрачно смотрел на ее будущность, он писал: «Человек, живущий бесцельно и бездумно, почти всегда не имеет и характера. Когда бы он обладал характером, то непременно почувствовал бы, как необходимы ему большие цели».

Слова эти из глубины веков звучали приговором.

И тоже вот в занимательных повестях, которые Поплева отыскал в большом количестве у городского судьи Жекулы, там было не так. Путешествующие за тридевять земель в поисках истины монахи, всегда готовые разить направо и налево за малейшую поруху чести витязи, добронравные девы, которые неколебимо хранили верность каждому из последовательно сменявшихся любовников и мужей – все они обладали характером. Но только одним. А не двумя-тремя сразу, как Золотинка. Монахи отличались праведностью и любознательностью, сопутствующие им в странствиях послушники были пройдошливы и ловки (чем и возмещался недостаток столь необходимой в путешествиях ловкости у самих монахов). Витязи неизменно выказывали мужественность и пылкость, а женственные девы, целомудренно потупив взор, ступали той легкой божественной поступью, что позволяла им не касаться грешной земли. Никто не покушался на чужой характер, каждый довольствовался своим. Именно поэтому каждый уже с рождения сознавал свое нарочное предназначение и безоглядно ему повиновался. Для особо непонятливых существовали знамения или даже полноразмерные природные бедствия, которые при необходимости можно было повторять по нескольку раз кряду для того, чтобы выгнать упрямого монаха-домоседа в указанный ему путь.

Не так было у Золотинки, она не знала своего предназначения.

Его увезли в закрытом без окон возке со скрипучими тормозами, которые долго визжали на спуске под гору. Потом началась тряская дорога по смерзшейся грудами земле. Юлий зарылся в солому, но все равно было зябко, от темноты и неизвестности тоскливо. Есть и пить подавали на остановках прямо в возок, оставляя дверь открытой, чтобы наследник престола не пронес кусок мимо рта. На прямые расспросы Милицыны люди не отвечали. Не выпускали Юлия во двор и на ночь. Кожаные стенки кузова покрывались изнутри осклизлым слоем инея. А утром, когда пригревало солнце, в этой темной тесной утробе сочилась холодная влага и капало. Юлий ни на что не жаловался, ожидая худшего.

Но худшее все откладывалось. Неимоверно уставший от тесноты, Юлий начал путаться в днях, когда возок остановился в неурочный час, забухшая в пазах дверца задергалась и открылся вид на черный притихший лес, где на голых ветвях неподвижно стыли последние мерзлые листья. Разбитной детина с пышными рыжими висками до самых скул, осклабившись, сдернул шапку и сообщил, что великая государыня Милица назначила наследнику в удел Долгий остров.

Правда, остров стоял на болоте. Унылый всхолмленный берег, покрытый прореженным еловым лесом, а вместо моря жухлая от ранних морозов, топкая равнина. И кое-где в отдалении, словно поднятая ветром рябь, чахлые поросли осины и сморщенных еще в малолетстве сосенок. Пробираться к острову нужно было тропой, которая шла по узкой земляной насыпи. Потом начались низкие, поставленные на сваи мостки, иногда очень длинные, на десятки и сотни саженей. Мостки перемежались совсем скверными, неровными и хлипкими гатями. Незакрепленные бревна хлюпали вонючей грязью, которую не брал мороз.

Мучительный путь по липкой тине привел к низким поземным избам на сплошь покрытой пнями песчаной гряде. Но это был еще не сам остров, здесь остались лошади и часть свиты. Снова начались мостки и через триста или четыреста шагов открылся земляной вал, по верху которого тянулся частокол с тремя деревянными башнями. Одна из них имела в себе проезд, ворота и деревянную решетку.

Город этот, в обычное время пустующий, построен был в расчете на военное лихолетье. Здесь жили осадные мужики, десятка два семей, которые поддерживали в исправности и укрепления, и жилые хоромы. Теперь люди были выселены, они увели с собой скот, увезли домашний скарб, а все, что было забыто и брошено – прорванное сито и сапог без подошвы – все это поступало в распоряжение наследника престола.

Блудливо ухмыляясь, детина с пышными огненными висками объявил Юлию, что остров отдан наследнику целиком, в самодержавное владение. Юлий останется один, всегда один, не зная докуки, забот и опасностей, которые влечет за собой присутствие посторонних. Все сложенное под навесом: хлеб, копчения, крупа, соль, свечи, мыло и одеяла, и прочее, прочее – на неделю. Недостатка ни в чем не будет, заверил рыжий малый.

Люди ушли, оставив Юлия, и заперли остров на замок.

Бегло просмотрев сложенную под навесом поклажу, Юлий нашел лук, небольшой по размеру, детский, но очень тугой, и прихватил десяток легких стрел в колчане, который закинул за спину.

К воротной башне примыкал обширный ровно вытоптанный двор, по краям которого стояли избы осадников, клети и большие на подклетах амбары. Амбары и клети пустовали – внутренность их можно было видеть через узкие волоковые оконца: кое-где примечались неясные груды мусора. Внутри холодных, остывших изб Юлий обнаружил тот же сор, опрокинутые лавки, разбитый горшок с остатками каменеющей каши и растрепанную мочальную куклу с засаленной головой – без глаз и безо рта. Ничего иного цепкие до своей «маетности» полещуки не оставили.