Клад - Маслюков Валентин Сергеевич - Страница 35

Престол Шереметов, укрепленный изнутри последовательными починками, должен был выдержать и еще триста лет – так выходило по расчетам. Но полвека назад подломилась скамья вдоль западной стены, ее вынесли, ничем не заменив, и бояре западной стены уже полвека принимали участие в заседаниях думы стоя, тогда как их товарищи по северной и восточной стенам с величайшей осторожностью утверждали свои обширные седалища на иссохшем в течение столетий дубе.

Вся страна до последнего подпаска пребывала в уверенности, что род Шереметов не придет к упадку прежде, чем не подломится или будет заменен на новый престол.

Острословы утверждали, что именно по этой причине князья рода Шереметов выбирали себе в жены тоненьких изящного сложения девушек. И неизменно отправляли растолстевших княгинь в монастырь, раз только княгиня переходила известные по толщине и весу пределы.

Эта злая судьба, очевидно, не грозила Милице. Девичий стан не знающей возраста государыни не испортили и тройные роды. Раскинув на престоле легчайшую пену кружев и оборок, Милица, вероятно, и вовсе не чувствовала под собой протертую донельзя, истлевшую кожу сидения. И тощий, болезненный Любомир обок со своей вечно юной супругой не подвергал как будто трон пращуров чрезмерному испытанию.

Род Шереметов, казалось, достиг вершины благополучия и славы.

А Юлий, что ж, маленькую веточку большого дерева можно было обломать безболезненно. Юлий чувствовал это так же, как все присутствующие: рассевшиеся по скамьям, ставшие вдоль западной стены бояре, окольничие и думные дворяне. Стража в белых кафтанах по бокам трона. И еще два зеленых росточка: младший брат Юлия Святополк и сестра Лебедь, их поставили возле думцев западной стены поближе к престолу. Место Юлия было посредине палаты на истоптанных, кривых от времени плитах прямо под сердцевиной звезды.

Бледный, словно обескровленный, Святополк в пышном черном кафтане и белых чулках держал маленький Родословец и почти не отрывал от него глаз. Впервые попавшая в Звездную палату Лебедь зыркала украдкой по сторонам, неизменно возвращаясь, однако, из своих блужданий к Юлию. А то уставится в звездчатый свод палаты и, забывшись, оближет пальцы, чтобы поправить пряди волос. У сестрички были доверчивые глаза и курносый, простоватый носик. Русую головку ее оплетали праздничные цветы.

Дочери Милицы так и не появились, их, видно, не звали.

Сначала – и это начало длилось необыкновенно долго – дьяк Пятин зачитывал письменные показания, допросы, очные ставки, донесения – столько всего вперемешку, что даже Юлий перестал следить, хотя поначалу и напрягался это делать. Он переглядывался с Лебедью и даже ухитрялся незаметно для остальных и безотносительно к происходящему пересмеиваться. Святополк слушал чтение с глубочайшим вниманием, хотя многого, кажется, не понимал. Изредка, когда однообразный голос дьяка рисовал ужасающие подробности, словно бы вздрогнув от отвращения, он опускал глаза в Родословец, торопясь утешиться несколькими строками спасительного жития.

Подавшись вперед и скособочившись, великий князь Любомир опирался на подлокотник престола, чтобы перевалиться потом на другой бок и опять застыть в неподвижности. Хмурая дума не сходила с его болезненного чела.

Прекрасная, как в шестнадцать лет, Милица не поднимала глаза, но слушала – так, словно все звучащее под звездчатым сводом палаты было ей в диковину.

Когда дьяк кончил, руки его дрожали от утомления. К тому же он был близорук, очки мало помогали в полумраке старинной палаты с цветными стеклами и эту толстенную книгу на руках нужно было подносить к глазам. Запинаясь из последних сил, довел он повествование до конца, перевернул страницу и пошатнулся.

В угрюмом безмолвии всей палаты Юлий бросился поддержать. Никто, впрочем, не одернул его.

Было душно, дьяк стал бледен, как смерть, и глотал воздух. Пот проступил на толстых щеках бояр. Мелкая испарина осенила княжеское чело. И только Милица, слегка раскрасневшись, оставалась свежа, словно только что вышла из душистой волны.

– Господа дума! – молвил великий государь пересохшим голосом. – Придется решать.

Бояре, безрадостно потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.

– Отец! – последний раз переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. – Великий государь! – поправился Юлий. – Ни в чем я не виноват! Громола… я любил его, ничего плохого. За это вы хотите лишить меня престола… то есть права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. То есть я отрекаюсь от престола, от всего. – Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством и снова опустила их долу, осенив ресницами. – Я отрекаюсь, – повторил Юлий с вызовом.

Лебедь глядела на него в смешении противоречивых чувств: восхищения и жалости.

– Великий государь! – неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. – Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! – Он быстро осенил себя колесным знамением, сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.

– Великий государь! – продолжал Юлий. – Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Можете назначить мне место. Куда велите. Даже, если хотите, пусть я буду ехать, нигде не останавливаясь, – нигде и никогда. Я хочу уехать. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!

– Я пойду с Юлькой! – слезно выкрикнула Лебедь. – Я тоже поеду! Я пойду с ним!

Такого позорища не ожидали, видно, даже седобородые бояре; мужи совета жались, словно каждое мгновение ожидали удара по голове. Любомир подергивался, терзаясь и яростью, и стыдом. Подняла голову Милица, с несказанным изумлением озирая все это представление.

– Цыц! – поднялся государь, пристукнув подлокотник. – Цыц у меня, сопляки! Молчать!

Лебедь ударилась в слезы, их нельзя было удержать окриком. Многие годы по неизвестной причине сестрице не позволяли видеться с Юлием.

– Щенки неблагодарные! Как можно отрекаться от того, что вам не принадлежит?! – гремел Любомир, оглядываясь на супругу. Но Милица не возвращала ему взгляд.

Широко распахнув необыкновенные пронзительные глаза, она устремила взор на Юлия. И странное дело, под этим лучистым взором стыдно ему становилось за дерзкие мысли и даже за отречение от престола – стыдно. Он должен был удерживать себя от того, чтобы не бросится к мачехе с мольбой о прощении.

Лебедь рыдала навзрыд, и ни один человек не смел ее утешать. Не вставал с колен Святополк, бормотал молитвы и время от времени бил поклон.

– Позвольте, государь, мы уйдем с Лебедью, – сказал Юлий, испытывая с нестерпимой остротой и жалость, и любовь, и признательность. – Мы хотим вместе, вдвоем. Мы сейчас уйдем с Лебедью, разрешите… Мы не будем задерживаться. Мы хотим вместе.

– Че-ерт знает что! – прорычал Любомир, не владея собой. И вдруг… ему послышалось кроткое слово Милицы:

– Стыдитесь, государь! – молвила она негромко.

Любомир оглянулся. И хотя супруга не сказала ему ничего больше, в разъяснение, он обмяк вместе с тем как отпустило душевное ожесточение и сел на свое черное от столетней грязи сидение.

Чутко применяясь к поветрию, которое он чуял как будто в насыщенном грозой воздухе, подал голос Святополк:

– Грешен я, отец и матушка, грешен. Хочу всенародно каяться перед мужами совета, перед благоверными родителями моими великими государями! Первый грех – завидовал покойному брату Громолу, каюсь, грешен. – Святополк в низком поклоне коснулся лбом пола. – Взалкал престола и мнил себя в нечистых своих мечтаниях местоблюстителем державы. В том каюсь и грешен я, окаянный. – Святополк ударил поклон. – Видел дурной пример покойного брата моего любезного Громола и не увещевал. Видел дурное влияние Юлия на благоверного наследника покойного брата моего Громола и не смел увещевать. Грешен. – Лбом об пол. – Имел дурные мысли о брате моем Юлии и мысли эти допускал к сердцу. Виноват в том перед богом, грешен. – Об пол! – Дурно думал о государыне Милице. Нуждаюсь в покаянии, грешен. – Об пол! – Не доверял неизреченной мудрости богоизбранного отца моего багрянородного Любомира и в том же грешен я, окаянный, чаю прощения. – Об пол! – Держал на сердце…