Повесть о белой медведице - Марысаев Евгений Клеоникович - Страница 14

И пришлось Нноко расстаться с затеей уйти из жизни. Надо, однако, еще маленько пожить, раз люди просят, если нужен он им.

… Нноко проснулся очень рано, когда маленькое эскимосское селение еще спало крепким сном. Бессонница, что поделать. Старик нацепил на нос очки, обвел взглядом чисто прибранную горницу. До недавнего времени он жил в одной из немногих яранг, сохранившихся в поселке. Колхоз выстроил ему бревенчатый дом. Ох, как не хотел Нноко покидать привычное жилище! Перешел в избу, когда парторг Кмо пригрозил пристыдить старика на общем колхозном собрании. Видано ли, мол, чтобы в век космоса и Билибинской атомной электростанции продолжать ютиться в жалкой яранге!

Пуще огня боялся эскимос срама, потому что род Нноко, род знаменитых охотников на морского зверя, никто и ничем не посрамил. И только поэтому он согласился переехать в деревянную ярангу.

И ничего, понравилось. В яранге – как? Угас огонь – через час холодно. А большая русская печь тепло весь день держит.

Взгляд старика скользнул по многочисленным грамотам, прикрепленным к бревенчатым стенам, и остановился на бархатной подушечке сплошь увешанной орденами и медалями. Под подушечкой красивая надпись, сделанная пионерами на полоске ватмана: «Трудовые награды дедушки Нноко». Самый дорогой орден, конечно, первый. Первый орден Ленина, врученный первому эскимосу. Когда пионеры просили рассказать о том, как и кто вручал этот орден Нноко, эскимос начинал свой рассказ такими словами: «Давно это было, еще до Большой Беды. Русский умилек прилетел в поселок на самолете. Весь в кожаных ремнях, как наш колхозный жеребец…»

Когда глаза эскимоса остановились на цветном телевизоре, от воспоминаний ему стало так стыдно, что он простонал. Натерпелся Нноко сраму от этого ящика, ославился на весь поселок! Помнится, поработал телевизор два или три дня, потом пыхнул и погас. «Спортился». Нноко не знал, что его можно было очень легко починить, заменив перегоревший предохранитель. Выволок он «ящик» в сенцы. Деньжата у него водились. Сначала он их складывал в рогожный мешок, а когда мешок стал полным, Кмо посоветовал отнести деньги в сберкассу. Взял Нноко из сберкассы деньги, поставив вместо подписи крестик, зашел в сельмаг и купил новый телевизор. Первый телевизор ему продал заведующий, а второй – его жена, ничего не знавшая о недавней покупке эскимоса. И со вторым телевизором произошло то же самое: поработал два-три дня и «спортился». «Ящик» тоже пришлось выволочь в сенцы. Когда старик отправился в сельмаг, чтобы купить третий цветной телевизор, все прояснилось. Заведующий устранил замыкание в розетке и заменил перегоревший предохранитель.

Один из телевизоров он отнес обратно в сельмаг, а деньги вернул. Люди долго посмеивались над старым Нноко.

Теперь вот «спортился» транзисторный приемник «Океан»… Покричал, покричал недели три без передыху, потом замолчал. Но как купить новый? Вдруг опять на смех подымут… Не знал эскимос, что в батарейках кончилось питание.

Нноко с кряхтеньем поднялся, сполоснул под рукомойником руки, лицо, потом взял миску и вышел во двор за копальгином.

Копальгин – заквашенное моржовое мясо, национальное эскимосское блюдо, – хранился в яме возле крыльца, прикрытой от собак тяжелой дощатой крышкой, на которой лежал большой камень.

Старик встал на колени, с трудом оттащил камень, потом поднял и передвинул крышку.

Кто-то сзади положил на плечо Нноко тяжелую руку. Он оглянулся и поспешно отполз на четвереньках с миской в руке.

Позади стояла огромная белая медведица.

– Что пришла? Есть захотела? – спросил эскимос медведицу на родном языке. Он был убежден, что белые медведи понимают человеческий язык. – Иди, нанука, иди, сейчас не голодная зима, добыча легкая. Копальгин учуяла… Ты его за один присест съешь, а мне на полгода хватит. Экие у тебя сережки на ушах, как у настоящей бабы… Иди, иди подобру-поздорову.

Медведица вытянула кривую шею, обнажила клыки и громко прошипела. Медведи частенько наведывались в селение, попрошайничали, особенно зимой. Нноко знал, что нанука легко напугать резким жестом, громким звуком. И он вскинул руку с миской и ударил о металл костяшками пальцев.

Но медведица не испугалась. Напротив, этот жест, резкий металлический звук как бы послужили сигналом для атаки. Зверь прыгнул на человека, опрокинул противника навзничь и ударом левой лапы раскроил ему череп.

Поселок еще спал крепким сном, и никто не видел, как Кривошейка отделилась от избы на отшибе, в которой жил Нноко, и легко, как пустой мешок, потащила человека в тундру. Собаки не учуяли зверя – он подкрался к селению с подветренной стороны.

Нноко хватились через день. Обнаружили его далеко за поселком. Не самого Нноко, а то, что от него осталось… Вокруг было множество следов нанука.

Кривошейка впервые вкусила нежное человеческое мясо. Оно ей понравилось. И добыть человека оказалось несложным делом.

Но не только легкая добыча теперь интересовала медведицу.

Она мстила людям.

О Наталье Сергеевне, директоре школы-десятилетки в поселке, говорили по всей округе. Говорили, что ей всего двадцать четыре года и что она умна, даже талантлива и красива; что два года назад Наталья Сергеевна совершила почти подвиг, приехав после окончания университета в родном Ленинграде сюда, в тьму-таракань, и что именно она «вытянула» отстающую школу.

Жила она в маленьком домике с единственной горницей. Горенка была всегда чисто прибрана, жарко вытоплена, и можно было сразу сказать, что здесь живет девушка.

Окна выходили на пролив Лонга, забитый зимою и летом плавучими льдами; вид был чудесный и жутковатый, особенно когда в полынье раздавалось долгое мычание моржей.

Наталья Сергеевна с подростковых лет полюбила спорт и не мыслила свою жизнь без гимнастики, ежедневной пробежки в любую погоду; выкраивала время для занятий и по системе йогов. Хрупкость узких плеч, тонкого стана могли ввести в заблуждение любого; на самом деле Наталья Сергеевна была девушкой физически очень сильной, выносливой.

… Она ушла с дня рождения сослуживца ни с кем не попрощавшись – по-английски. Не хотелось, чтобы ее кто-то провожал.

С Северного полюса тянул ледяной ветер, щелкала плотная юбка, сквозь капрон мороз покалывал ноги в ладных меховых сапожках, и Наталья Сергеевна куталась в белую пушистую шубку из негреющего синтетического меха.

Пожалуй, рановато она сняла овчинный тулуп и облачилась в эту летнюю арктическую одежду. Ведь на дворе только середина мая, еще вчера бушевала пурга.

От бокала шампанского ей было весело. Глаза блестели, щеки полыхали, тугие кольца волос, выбившиеся из-под ушанки, заиндевели. Напевая что-то, она смотрела на полоску свинцовой воды и тянувшиеся дальше до самого Северного полюса разноцветные льды, и от необозримого простора у нее кружилась голова. Почему-то вдруг вспомнилась фраза: «Ах, как кружится голова, как голова кружится!» И она произнесла ее громко, с чувством, слегка нараспев и расхохоталась.

Она свернула в проулок, где вытянулись «учительские» избы, обращенные окнами к проливу Лонга. Они были освещены неуемным солнцем белой ночи. Стоял поздний час, люди спали.

Наталья Сергеевна шагнула на крыльцо своей избы и остановилась, чтобы достать из кармана шубки ключ. В кармане была дырка, которую все некогда было зашить, и ключ провалился за шелковую подкладку. Ругая себя за бесхозяйственность, она наклонилась, запустила руку в дырку.

И в это время кто-то грубый, чудовищно сильный схватил ее сзади за шиворот, рванул на себя так, что от боли в горле Наталья Сергеевна чуть не потеряла сознание, и быстро потащил прочь от крыльца к проливу Лонга.

– Что за идиотские шутки! – оправившись от испуга, вскричала она, быстро-быстро перебирая по снежной целине ногами. – Сейчас же отпустите! Прекратите, вам говорят!…

Но «шутник», однако, продолжал грубо тащить Наталью Сергеевну.

Ушанка скатилась с головы, трещал ворот шубки. Сопротивляясь, она забилась раненой птицей, уткнулась носом во что-то мягкое, густое и ощутила тошнотворный звериный запах. Потом до слуха донеслись сдавленные хриплые рыки.