Гость из бездны - Мартынов Георгий Сергеевич - Страница 45

Здесь была допущена большая ошибка. Чуткость изменила Люцию, по просьбе которого был написан этот портрет с бюста стоявшего в шестьдесят четвертой лаборатории. Люций думал доставить радость своему “сыну”, но не учел, что портретом близкого человека подчеркнет и обострит одиночество Волгина в новом мире.

Никто не знал, какое потрясающее впечатление произвел на Волгина неожиданный подарок, как тяжело и трудно было ему видеть портрет ежедневно.

Каждый вечер Волгин долго всматривался в любимые черты.

Эго была Ира, но в то же время не совсем она, и различие, легко найденное Волгиным, угнетало его еще больше, чем самый портрет. Если бы она была “как живая”, ему было бы легче.

Теперь он каждый день целиком погружался в прошлое, и настоящее становилось ему все более чуждым.

Если бы Люций знал это, то постарался бы любым способом изъять портрет из комнаты Волгина, исправить допущенный промах. Но было уже поздно, Волгин ни за что на свете не согласился бы расстаться с портретом. Он привык к нему, доставлявшему и боль, и радость.

Волгин решил найти художника, писавшего портрет, и попросить его изменить отдельные детали и выражение лица, которое совсем не соответствовало характеру Ирины. Она никогда не была такой — замкнувшейся в “учености”, строгой жрицей науки, какой изобразил се на полотне этот художник.

Одна из деталей особенно была неприятна Волгину. На сером платье Иры блестела Золотая Звезда Героя.

“Неужели они не могли узнать подробности се жизни? думал он с досадой, — Ведь она никогда не носила звезды. Она была награждена посмертно!”

Звезда на груди Ирины, совершенно такая же, какую носи, постоянно сам Волгин, подчеркивала разницу между ними. Она умерла, погибла, не зная, что удостоена высочайшей награды, а живет, и весь мир чтит его как героя былых времен.

Она умерла, а он жив!

Эта мысль постепенно становилась невыносимой для Волгина.

Своим поступком, вызванным самыми добрыми чувствами, Люций достиг того, чего и он, и Ио боялись больше всего, — разбудил в Волгине почти заглохшие воспоминания о прошлом.

Но Люций даже не подозревал об этом.

Однажды, когда, соскучившись, Волгин вызвал его к телеофу, Люций, как бы между прочим, спросил его, думает ли он когда-нибудь продолжать путь. Вопрос был задан в шутливом тоне, и Волгин не заметил ничего необычного в этом вопросе.

— Да, — ответил он, — на днях я думаю перелететь в Москву. Мне трудно расстаться с Ленинградом.

— Тебе тяжело в нем?

— Нет, не тяжелее, чем будет в любом другом месте. Мне хорошо было в доме Мунция, — вырвалось у Волгина. — Там я был иногда даже счастлив.

Люций пытливо посмотрел на “сына”:

— Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя несчастным?

— Нет, но очень одиноким. Мне не хватает товарища, хорошо понимающего меня спутника. Такого, который мог бы понять и разделить мои чувства. Мэри и Владилен чудесные люди, я их очень люблю, но… они не всегда способны понять меня. Ведь они так безмерно моложе. Все любят, — грустно продолжал Волгин, — вес заботятся, все окружают меня вниманием. А когда все кругом друзья — настоящего друга нет. Ты знаешь, — прибавил он с улыбкой, — иногда меня раздражает внимательное ко мне отношение.

— Ты соблюдаешь предписанный мною режим? — неожиданно спросил Люций. — Делаешь волновое облучение?

— Опасаешься, что у меня нервы не в порядке? Да, я выполняю все. Очень аккуратно. Это может подтвердить Владилен.

Последние слова Волгин сказал машинально. Он знал, что Люцию и в голову не придет усомниться в его словах.

— Советую тебе уехать из Ленинграда, — сказал Люций. — Незаметно для тебя родные места влияют на твое настроение.

— Не думаю, — ответил Волгин. — Но я уеду, и очень скоро. И он сказал на следующее утро Мэри и Владилену, что пора отправляться дальше.

Молодые люди обрадовались.

— Когда же мы улетаем? — спросила Мэри.

— Завтра, — внезапно решился Волгин. — Сегодня я в последний раз слетаю в парк. И в Москву! Не бойтесь, я нигде не буду задерживаться больше столь долго.

— Мы не торопимся, — сказал Владилен. — Задерживайся, где хочешь и на сколько хочешь.

В случайном разговоре Волгин как-то сказал Мэри, что звезда на груди Ирины раздражает его, и объяснил почему. И вот сегодня он не увидел на портрете звезды. Она была закрашена, и с таки искусством, что нельзя было заметить ни малейшего следа от нее.

— Кто это сделал? — спросил Волгин.

— Я, — ответила Мэри. — А что, разве так плохо?

— Наоборот, очень хорошо. Значит, ты художница?

— Ничуть. Я училась рисованию как все, но не обладаю способностями.

Несомненно, она говорила правду. Но работа была выполнена с большим мастерством. Складки платья выглядели нетронутыми. Чувствовалась талантливая рука.

Ответ Мэри заставил Волгина задуматься.

Она говорила искренне, в этом не было никакого сомнения. И с точки зрения современных людей она, действительно, не обладала художественными способностями. Но был случай, когда Волгин попросил Владилена исполнить обещание и спеть. Молодой астроном тотчас же согласился, и вдвоем с Мэри они исполнили сцену из старой (написанной через тысячу лет после смерти Волгина) оперы. Сила и красота голоса Владилена не удивили Волгина — он заранее знал, что услышит одного из лучших певцов века, но Мэри… Она пела так, что в любом театре двадцатого века могла быть выдающейся примадонной. А вместе с тем она считала, что у нес нет и не было вокальных способностей.

Значит, так рисовать и петь могли все.

Это стало нормой для человека.

Волгин вспомнил рисунки древних египтян, они выглядели работой детей. Но их рисовали не дети, а художники Древнего Египта, особо одаренные люди. То, что во втором и третьем тысячелетии до христианской эры называлось талантом, стало нормой для двадцатого века. Так получилось и теперь.

Подход к понятию “талант” изменился. Способности человека совершенствовались вместе с его общим развитием. Такого голоса, каким обладал Владилен, вообще не могло быть прежде, а Мэри казалась всем самой обыкновенной женщиной, “умеющей петь”, и только.

Волгин вспомнил детскую книгу о технике, которую он так и не смог одолеть. Это было явление того же порядка. Непосильна ему книга для современных детей безусловно была легкочитаемой, в противном случае она не была бы написана для них.

“А смогу ли я догнать их? — с тревогой подумал Волгин. — Что если передо мной все-таки не мост, а непреодолимая пропасть?”

В тот день он так и не вернулся к вечеру из Октябрьского парка. Всю ночь он бродил по аллеям, любуясь наиболее памятными ему зданиями при свете луны.

Обеспокоенная Мэри связалась с ним по телеофу, но, узнав причину опоздания, как всегда, не возразила ни слова.

Уже под утро Волгину захотелось в последний раз прокатиться по Неве. Поднявшись по реке до здания Смольного, он повернул назад и направил арелет к Финскому заливу.

“Надо посмотреть на Кронштадт, — решил он, — ведь я еще не видел, что стало с ним”.

С этим островом у Волгина были связаны воспоминания первых месяцев Великой Отечественной войны. Там начал он свою военную службу, там окончил снайперскую школу, оттуда ушел на сухопутный фронт.

Арелет плавно и быстро пошел вперед. До Кронштадта было минут пятнадцать пути. Волгин поудобнее устроился в мягком кресле.

Равномерный шум рассекаемой воды действовал усыпляюще, и, утомленный бессонной ночью, Волгин незаметно заснул.

Он открыл глаза, когда уже наступил день. Кругом не видно было никаких признаков берега.

Волгин находился в открытом море.

В арелете, мчавшемуся вперед, было жарко и душно.

Волгин отодвинул стекло, но сильный ветер заставил тут же задвинуть его. Тогда Волгин остановил машину.

Она закачалась на волнах. Море было хмуро и неспокойно. Но это не смущало Волгина — в любую минуту он мог подняться в воздух.

Сколько же времени он спал?