Край земли - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 20

«Съемдали, верно, – думает, – копище стало велико, мох олени, видно, весь объели. На другое место отец ушел. Не видать чума».

Тряхнул вожжой, дальше поехал. К месту стал подъезжать. Вот и бугры, а чума-то нет нигде. Глядит, а чумовище все разворочено по-худому. Чисто все вымято, а дальше-то на снегу кровавые пятна.

«Наверно, убой делали, – думает, – яловых на праздник добывали».

Подъехал ближе, видит: отец весь изрезан. Сестры да братья тоже все убиты, глазами в снег, затылками в небо лежат. Сердце как сорвалось, в голове дума пробежала, черная, как волчья осенняя ночь.

«Тасынэ были, все разорили».

Опомнился немного, глядит, а среди убитых самого старшего после него брата и не видно. Оленей погнал, чумовище семь раз окружил, только на восьмом след нашел. По следу видит, брат от тасынэ убежал, да и убежал-то босиком. Врасплох застали.

По следу поехал Кырыкытэа. Едет солнце, два едет, а как на снег взглянет, все кровь ему мерещится, и дума одна у него в голове про то, что кроме брата он женки своей не видел, да двух сынишек маленьких, за один раз женка которых принесла. Пропадут теперь во вражеской неволе.

Слезы сквозь снег до ягеля доходят. Жаркие они, как уголья из костра.

Четыре дня след чередил, то пропадал, то снова появлялся. На пятый день глядит Кырыкытэа, а на бугре ворон не ворон, а что-то чернеет.

Подъехал ближе.

Человек как-будто… Брат!… А тот как увидел, что кто-то на оленях едет, вскочил, да бежать что есть силы. Думал, тасынэ опять гонятся.

Видит Кырыкытэа, что брат со страха так бежит, что не догнать его на утомленных голодных оленях.

С бугров в лощину он тут съехал и лощиной оленей что есть духу погнал, прямо на торчащие впереди кусты. К кустам прежде брата подъехал и караулит. Когда брат прямо на него выбежал, выскочил Кырыкытэа из своей засады и схватил брата за руку. А тот словно ума лишился, ничего не видит, не понимает. Весь потемнел.

Шопотом еле слышно взмолился.

– Если убивать будешь, так прямо сюда, – а сам на грудь показывает, на левую, повыше живота.

– Опомнись, – говорит Кырыкытэа, – я ведь брат твой, посмотри на меня. Или не узнаешь?

Только тогда младший опомнился. Обнял его и заплакал. И в слезах поведал свое горе. Рассказывает дрожащими губами, а самого от холода сводит. Раздетый он. Вынул Кырыкытэа из саней запасную малицу, пимы достал. Брат оделся и говорит:

– Ну, теперь нас двое, надо тасынэ догонять, твою женку с ребятами, добро да оленей обратно отнимать.

Вынул тут Кырыкытэа из саней богатырский свой меч и подал брату.

Тот мечом себе грудь накрест неглубоко разрезал и кровью весь меч вымазал.

Что было у Кырыкытэа с собой поесть, с братом все съели, водки по четверти выпили и в путь…

Олени, как двужильные, идут все по-старому. Богатырские олени, не нынешние.

Кырыкытэа хореем помахивает, а сам крепкую думу думает, как им вдвоем с братом тасынэ одолеть и женку с сынами от них отнять.

Сколько ехали богатыри, все думал думу Кырыкытэа. И говорит он брату:

– Ты с саней сойдешь и сзади останешься. Я вперед заеду и навстречу тасынэ выеду. Будто я ненароком встретился. А потом, как ты на задние чумы нападешь, я к тебе на помощь приду.

Так и порешили.

Погнал Кырыкытэа оленей из последних сил, пошибче. Через три солнца увидели братья тасынэ. Догнал их Кырыкытэа, кругом объехал, большого крюка в обход дал.

Как ни в чем не бывало едут навстречу тасынэ, песню под нос себе напевают.

Впереди едут семь тасынэ и среди них старший в роде. Увидели тасынэ Кырыкытэа. А тот едет будто и не видит их.

Окликнули они его.

– Здравствуй, друг, куда путь держишь? – спрашивают.

– Здравствуйте, друзья, я издалека, из Малой Земли правлю, за богатырской добычей.

– За какой такой добычей? – спрашивают.

– Да сказывают у вас в тундре старики, что где-то есть богач Кырыкытэа, богач и богатырь, так еду его убить, оленей, добро да женку его себе забрать.

Рассмеялся старший тасынэ да и говорит:

– Поздно взялся ты, друг, за это дело, видишь, вон там на санях, что идут длинной вереницей, это и есть Кырыкытэа добро.

– Вижу, – говорит Кырыкытэа.

– А видишь темной тучей лес рогов поднимается, это богатырские олени Кырыкытэа.

– Вижу, – говорит Кырыкытэа.

– Авидишь последний хан в том конце, где чумы сложены и собаки бегут? На нем женка Кырыкытэа сидит. Она пищу теперь в моем чуме моей женке готовить помогать будет.

Вскипело сердце у Кырыкытэа, вот-вот выскочит. Но схватился Кырыкытэа рукой за грудь и сдержался.

– Эх, – говорит, – видно, не судьба была мне поживиться его добром. Ну, уж если вы становить чумы будете, я хоть у вас погощу да про ваши подвиги послушаю.

Велел тут старший тасынэ остановиться и чумы ставить.

Чумы поставили, старший тасынэ Кырыкытэа к себе в чум позвал.

Зашел Кырыкытэа в чум, а женка-то его мясо подает да прислуживает. Увидала его и обмерла, но моргнул ей глазом Кырыкытэа, чтобы виду она не показала. Хитра была женка, сразу поняла. Сама скорей к ребятам, а те не на шкурах сидят, а на снегу у самого, входа, дома-то так не сиживали. Только глаза у обоих чернеют. Ребяткам женка что-то шепнула, а сама опять к столу.

Старший тасынэ своими подвигами похваляется, добром награбленным хвастает. Пока айбардали да похлебку ели, да чай пили, в других-то чумах спать легли.

Только вдруг рев какой-то поднялся и шум, точно ветер прошел над чумовищем. Вскочил на ноги Кырыкытэа.

«Наверное, – думает, – брат задние чумы режет. Надо и мне начинать».

Да тот же нож, которым мясо ел, в живот старшему тасынэ и воткнул. У того только голова на грудь склонилась, да так на пол и оплыл, как сидел.

– Женка, – крикнул Кырыкытэа, – бери ребят, да к оленям на мои сани в сторону поди.

А сам меч выхватил, да к другим чумам, а там брат почти всех переколол. А тасынэ во все стороны разбегаются, к оленям своим ладят добежать. Меч тогда бросил Кырыкытэа и стал из лука в бегущих стрелять, а брат мечом их докалывать.

Сколько было врагов, всех перебили. У живых уши и языки отрезали, а брату старшего тасынэ хоте (детородный член) отрезали и заставили его самого свой хоте съесть.

Так отцы за свою кровь мстить учили, так и сыновья делают. Со всеми покончили.

На свои сани с женкой да с ребятами сели и над кровавым следом, под лунным светом, о своем горе, о покойниках дорогих и подвиге своем песни спели.

Печальна, как зимняя вьюга, эта песня о покойнике и крепка, как морской ураган, песня о подвигах богатырей самоедских».

Гнусавый голос Винукана затих.

Несколько минут длилось молчание. Затем хозяин достал из-под шкуры бутылку и налил водки во все чашки.

Один из гостей, вчерашний ямщик Иоцо, поднялся и тихонько вышел из чума. Я решил воспользоваться тем, что общее внимание сосредоточено теперь на водке, и вышел за ним.

Тумана как не бывало.

На вершине холма, освещенный пылающей полоской восхода, стоит рослый красавец Иоцо. Шапка в руках, ветер треплет черные как смоль прямые пряди блестящих волос.

– Иоцо, а как ты думаешь, правда то, что пел Винукан? Были самоедские богатыри?

Иоцо посмотрел на меня со своего холма.

– Бывали, парень… И снова будут, когда русак от нас уйдет.

Иоцо круто повернулся и издал резкий гортанный крик. Целая свора собак бросилась на этот крик.

Широкими шагами пошел Иоцо по гребню холма от чума.

Его могучая фигура пламенела в лучах багрового востока.

У левого бедра на толстой медной цепочке позвякивал широкий хар в разделанной медными бляхами харнзэ.

Все, что досталось ему в наследство от богатыря Кырыкытэа.

Тумана нет. Но солнца тоже не видно. Небо нельзя назвать ни серым ни белым. Оно делает горизонт таким расплывчатым, что трудно отличить, где кончаются облака и где начинаются пологие холмы, которые самоеды называют здесь горами.