Рассказы для выздоравливающих - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 26

По-моему, для ее таланта нужна была единственная оправа – вымазать ее дегтем, обвалять в перьях и выгнать из города.

У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась еще одна свобода – произношения.

Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:

– Корокора.

– Какая корокора? – спрашивали мы у нее.

– Корокора. Которые звонят на корокорне.

Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:

– Я не могу вас порюбить.

– И не надо, – обрадовался он. – За что меня рубить? Со мной ласково нужно…

– Не то. Я хочу быть актрисой!

Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань.

Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу.

Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье:

– 4000 в месяц.

– Опомнитесь! – завопил я. – Почему?

– За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю – она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..

То же самое заявили и первые персонажи.

– Ну что ж, – говорили они, – по семи тысяч в месяц дадите – пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было…

А простак десять тысяч взял.

– Не забывайте, – говорит, – что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!

Дали.

За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.

– Не дам, – сказал он, узнав, в чем дело.

– Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…

– Не могу… мое имя, мое авторское самолюбие…

– Пятнадцать тысяч!!

– Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю…

– Двадцать!!

– Но мое имя, мое само…

– Сорок тысяч!..

– Но… само…

– Пятьдесят!..

– Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.

– Верно, – сказал я. – Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.

Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.

– А меня дома нет, – с сожалением сообщил он.

– Десять тысяч, – сказал я.

– Десять? Зайдите в переднюю.

– Собственно даже не десять, а двадцать, – поправился я.

– Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали – тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.

– Я сказал – сорок тысяч!

– Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых – в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…

Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий – один.

Спектакль состоялся.

Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.

Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…

На второй день было 22 человека, на третий – один.

Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.

А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:

– Позвольте мне уйти домой, – сказал он, простирая к капельдинерам руки. – Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.

Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.

Спектакль приостановили.

Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:

– Ну, что? Теперь вы убедились?

– Что такое?

– Интриги.

– Гм!.. Да.

– Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.

– Реклама хорошая, – угрюмо возразил я.

– Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…

– Слушаю-с.

На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:

«Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей».

На другой день сбор был почти полный.

Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.

Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству.

Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.

Но костюмерная часть страдала – пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.

Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:

– Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?

– Я не знаю почему, – осторожно заметил я.

– Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир – это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!

– Но…

– Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.

Пошел я. Устроил.

Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.

Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:

– Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.

– Слушаю-с, – сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.

Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.

А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля…

Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:

– Кончено.

– Что?!

– Денег больше нет.

Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Почему? – спросил Новаковича один из слушателей.

– Почему? – прищурился он. – Потому что она мне ответила:

– Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!

– Бедная Зеленая! – вздохнул кто-то.

– Да, – подтвердил другой задумчиво. – Бедная… А ведь была богатая…

Дьявольские козни

I

Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.