Синее безмолвие - Карев Григорий Андреевич - Страница 1

Синее безмолвие

КОНЕЦ ЧЕРТОГОНА

Прохор еще раз взглянул на жесткий синий конверт, адресованный капитану «Руслана», потом на спасательное судно, одиноко стоявшее у причала, и в черных глазах его затеплилась улыбка: так вот, оказывается, каков ты, «Руслан», богатырь! Что же: судно как судно. Не хуже и не лучше тех, на которых доводилось служить Прохору на флоте. Только вместо синего флага вспомогательного флота Военно-Морских Сил легкий бриз шевелил над палубой красное полотнище.

По флотской привычке, прежде чем ступить на палубу спасателя, Прохор обеими руками одернул бушлат тонкого сукна, провел пальцами по ярко начищенным пуговицам — все ли застегнуты — и поправил бескозырку. Шаги отдались легким гулом в стальной палубе. Прохор улыбнулся примете: есть контакт с судном, будет и с экипажем. А это главное.

— Где можно видеть капитана? — спросил Прохор у молодого чернявого моряка, возившегося с водолазным снаряжением.

— В рубке, — не отрываясь от работы, ответил тот.

Прохор не был новичком в морском деле, видывал многих командиров военных кораблей и капитанов больших и малых судов. Но капитана «Руслана» он почему-то представлял себе суровым, кряжистым мужчиной в широкополой зюйдвестке, с седой, курчавой бородой, лохматыми бровями и, обязательно, с короткой трубкой во рту — таким, каким когда-то рисовались в его воображении джеклондоновские шкиперы, штурманы, боцманы и прочие морские волки.

Прохор даже представил себе, как будут они сейчас разговаривать — старый морской волк и демобилизованный матрос. Капитан одобрит и Прохоровы матросские брюки с клапаном, и широкий ремень с начищенной до сияния бляхой, и черный бушлат, а заметив тельняшку, скажет:

— Нет на свете лучше белья, чем флотская тельняшка. Крепкая. Зимой тепло в ней, а летом воздух хорошо проходит к самому телу. Вентилирует, так сказать. Под светлыми да синими полосками грудные мышцы и бицепсы красиво играют — будто белогривая волна перекатывается.

Скажет. Все моряки так говорят…

Прохор толкнул железную дверцу, шагнул через высокий комингс и оторопел. Возле стола, повернув светлую стриженую голову навстречу входящему, стоял высокий, худой, угловатый человек с очень знакомыми большими серыми глазами. Конечно же это был Виктор Олефиренко. В щегольски сшитом темно-синем кителе и безукоризненно отутюженных брюках, как помнил его Прохор по первому дню знакомства.

Вот такой же стройный, подтянутый и строгий главный старшина во флотском экипаже подошел к молодому матросу Демичу и ткнул пальцем в живот, выпиравший из-под необмятой робы:

— Сырой материал. Разве что сало из него вытопить.

Это очень обидело Прохора. Еще бы! Дома, в колхозе, о нем так никто сказать не посмел бы. Едут бывало они с дедом Костем пароконным возом, на мельницу зерно везут, станут с крутой горы на греблю спускаться, дед Кость и говорит:

— Проша, надо бы подтормозить воз трошки.

Возьмется Прохор, не слезая с воза, рукой за колесо, так оно аж искры из дороги высечет, лошади останавливаются.

— Ой, не бывать Олянке за тобой замужем, — смеялся дед Кость.

— Почему, деда?

— Дак ты же паровик, а не человек. С тобой и пошутковать опасно.

Дед знал, что его младшая внучка, тонкая и нежная Оля, нравится Прохору, и нарочно допекал:

— Ты, парень, к Любке Карпенко сватайся. Вот то девка по тебе — сама волу рога скрутить может. Шо рука, шо нога, шо шея — хоть в ярмо запрягай…

И вдруг его, Прохора, силача, какая-то худая жердина сырым материалом обозвала.

— Я извиняюсь, — ответил главстаршине Прохор, — а только мы таких богатырей, как ты, семерых под наперсток горох молотить загоняли.

Посмотрел на него старшина, покрутил головой:

— Да, — говорит, — рост и телосложение у вас могучие. Виноват, не заметил сразу. Сила тоже, видать, большая. Так что ссориться мне с вами не с руки. Беру свои слова обратно. Предлагаю мировую.

И руку протягивает. Ну, Прохор от такой резкой перемены ветра и заулыбался, свою лапищу сует старшине.. И вдруг его от пальцев до самого сердца огнем прожгло, искры из глаз брызнули и в ушах зазвенело. Прохор так и присел от боли. А ребята обступили со всех сторон, хохочут, за животы хватаются:

— Го-го-го! Прошка Демич с чемпионом флота по самбо вздумал тягаться!

Так они познакомились.

Это было первое в жизни Прохора спортивное поражение. И не последнее. Потому что мало было тогда на флоте таких спортивных соревнований, в которых бы матрос Демич не участвовал. А кто участвует, того и бьют. Били Прохора в боксе, мяли его в народной и классической борьбе, ломал в самбо тот же главный старшина Олефиренко, гоняли в футболе, выкручивали на всех спортивных снарядах, а в жимах да толчках он сам, кажется, вытягивал из себя жилы.

Если бы раньше кому из односельчан сказали, что его земляк Прохор Демич моряком станет, ни за что не поверил бы. Да и сам Прохор не поверил бы. Село степное, глубинное, до железнодорожной станции тридцать километров махать надо. До призыва Прохор и воды-то больше, чем в пруду, не видал, а пруд-то — воробью по колено. За всю жизнь однажды довелось ему в том пруду искупаться, да и то все через Олянку, деда Костя внучку, вышло.

Была в колхозном стаде бодливая корова по кличке Шутая. За дурной норов ей рога спилили. Да что рога, ее и самую давно бы в счет мясопоставки на бойню сдали, если бы, как говорил дед Кость, не ее благородное происхождение и не заслуга перед колхозом: Шутая ежегодно давала красавца-телка красной степной породы и почти десять тонн молока. Это что-нибудь да значило в те времена, когда в колхозе на сто гектаров пашни полкоровы приходилось. Все прощали Шутой, хотя не одному она бока помяла. Особенно ее красный цвет ярил. Как увидит красное, землю начинает рыть перед собой, голову опустит к самой земле, култышки рогов выставит и понеслась… И надо же было Олянке в воскресенье одеть новое платье из красного кашемира. Надо же было им с Прохором прийти в полдень на выгон, к пруду, куда обычно пастух пригонял стадо на водопой. Шутая, увидев Олянкину обновку, сперва остановилась, как вкопанная. Потом коровьи глаза налились кровью, ноздри задрожали, а передние ноги начали рыть землю. Прохор и Олянка стояли на крутом берегу и заметили опасность уже тогда, когда Шутая, раздувая ноздри и опустив голову, понеслась на них. Олянка, вскрикнув, бросилась в пруд. Шутая ревнула, крутнула хвостом и со всех четырех ног ринулась вслед за уплывающей девчонкой. Олянка оглянулась и закричала. Было в том крике что-то такое тоскливое и жуткое, что Прохор потом никак не мог припомнить, как он очутился в пруду и откуда у него в руках взялся короткий и тяжелый акациевый бич, которым обычно девчата подсолнухи вымолачивают. Он догнал Шутую и начал молотить ее из всех сил. Это было первое Прохорово плавание и первый и, между прочим, единственный бой, проведенный им на воде.

Дед Кость уверяет, что он тогда уже догадался о Прохоровой морском будущем и вместо шибеника, которым обычно ласкал Прохора раньше, стал называть его Чертогоном.

— Ну-ка, Чертогон, покажи, какой в нашем колхозе народ работящий…

— Попросите того Чертогона-Прошку, он вам сделает. Он, если захочет, самого черта может сделать…

Ну, скажите, разве можно на деда Костя обидеться, даже если он назовет вас Чертогоном?! И Прохор не обижался. А когда по третьему году службы Прохор приехал на побывку, сам дед Кость его прилюдно по имени и отчеству назвал.

— Не узнать нашего Чертогона, — с завистью сказал бывший Прохоров одноклассник Андрей Донец, которого из-за близорукости так и не взяли на военную службу.

— Не Чертогон, а матрос Советского Флота Прохор Андреевич Демич, водолаз! Соображать надо! — Дед даже посошком стукнул в сухую и звонкую, как чугун, землю.