Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 69

На счастье пришла молочница, пани Зофья, которая была еще поутру и с охотою взялась сварить для «пана барина» щи (поразить мужа своим поварским искусством Юлия бы очень хотела, но решила не рисковать). Зофья притащила горшок со щами, засунула в печь — допревать, развязала узел с добрым окороком, караваем, маслом и яйцами вкрутую, выкатила на стол десяток прошлогодних еще, привялых яблок и, отдышавшись, спросила, отчего так грустна ясная пани в столь счастливый день.

Ясная пани поведала добродушной польке свою печаль — и…

— Да Боже ж мой! — воскликнула Зофья, хлопнув себя по сдобным бокам. — Да этому горю я вот как помогу! В два счета! Мы нынче как раз топили с утра баню, жару еще и теперь довольно. О любую пору, как будет угодно пани, милости прошу, окажите честь! Я и щелоку приготовлю, и мыльце у меня есть маленькое — от старых времен. Милости прошу!

Вот так и вышло, что уже в сумерки, разделавшись, наконец-то, с хозяйством, Юлия пробежала с узелком под мышкой через сад пани Зофьи, заросший беленой, крапивой да куриной слепотой, и затворила за собою дверь баньки.

Бог ты мой! Да она ведь чуть ли не год не мылась в бане — все ванны да какие-то чаны, да жалкие лохани, ну а в такой, черной — вообще с тех предавних времен, когда как-то раз упросила няньку Богуславу взять ее с собой попариться! И как всегда при воспоминании о Богуславе сердце так заболело, так начала угрызать совесть, что она даже губу прикусила! Каков ни страшен был Яцек, он для старухи оставался единственной родней, а она-то что сделала для своей любимой няньки! Дай Бог, чтобы Богуслава не возвращалась в мятежную Варшаву и не узнала!.. Никогда не узнала! И в очередной раз подумала Юлия, что ей не за что укорять мужа: они квиты! Они воистину два сапога пара в своем нерассуждающем стремлении сметать с пути все преграды… Нет, надо все начинать сначала, с новой, чистой страницы! Такой же чистой, какой вскоре будет и она сама!

Обмылочек пани Зофьи и впрямь лежал здесь с весьма старых времен, может, с последнего раздела Польши, такой он был заскорузлый, засохший, неподатливый. Юлия всю себя исцарапала, пока он не стал пригоден к делу. Но скоро она сделалась розовая и благоухающая, волосы скрипели от чистоты, а душа словно бы тоже отмылась и открылась надежде на счастье. Юлия чувствовала себя, как невеста накануне первой брачной ночи, а потом смущенно подумала, что нынче и впрямь может сбыться у них с Зигмунтом ночь счастья. У нее пересохли губы, когда она представила, как это будет — целовать его, желать его, отдаваться ему. Ладони запылали, вспомнив мраморное, теплое, шелковистое совершенство его тела, и она решила, что сегодня в их спальне не будет обманщицы-тьмы. Юлия зажжет все до одной свечи и будет смотреть в глаза своего любимого, увидит его красоту и мужскую мощь и вдоволь наглядится и нацелует его заветное, сладостное орудие, прежде чем оно войдет в ее тело… И тогда Зигмунт тоже увидит ее глаза, и страсть, и любовь к нему — эту невероятную любовь, от которой она изболелась, исстрадалась вся! Но нет, теперь страдания позади, подумала Юлия, торопливо одеваясь в чистое и жалея только, что нет у нее ослепительно-прекрасного платья, чтобы явиться перед Зигмунтом во всем блеске и сразу же поразить его в самое сердце! Влажные волосы она свернула в узел и небрежно заколола на затылке, зная, как ей идут кудряшки, выбившиеся из прически и своевольно играющие надо лбом.

Ну, с Богом! Она толкнула дверь, но та, верно, от пара, разбухла и не желала отворяться. Юлия еще потолкала ее, потом положила мешавший узелок на лавку и налегла что было сил. Потом взяла эту лавку и стала тыкать ею в дверь, как тараном, но добилась только того, что старая лавочка развалилась на куски… а дверь осталась непоколебимой. И она еще что-то делала, билась, рвалась, дергалась, и прошло немало времени, прежде чем она поняла, что дверь не заклинило, что она просто заперта! Ее кто-то заложил или подпер снаружи.

Не передать словами, как разозлилась Юлия на этого глупца, на этого пустоголового озорника, который посмел отдалить минуту ее встречи с Зигмунтом! Кинулась к окну — нет, это скорее оконце, туда лишь рука просунется! Высунула руку, помахала, надеясь привлечь чье-то внимание, но комары-кровопийцы тут же налетели на легкую поживу, и Юлия с отвращением отдернула руку! Она боялась комаров, услышав как-то пословицу: «Кто его убьет, тот человечью кровь прольет!» Она начала кричать, но лишь сама оглохла от своих криков, которые и на шаг не отлетали от баньки, не в силах были пробиться сквозь заросли старого сада. Поздно уже, все спят. Тишина стояла вокруг, только непрерывно гудел вечерний хор лягушек. Никто не знал, где Юлия, где ее искать. Самая ранняя пора, в которую кто-то ее хватится, — это поутру, когда пани Зофья принесет молоко и узнает от Зигмунта, что его жены всю ночь не было дома.

Зигмунт! У Юлии перехватило горло. Зигмунт, наверное, приехал. И… и подумал единственное, что мог подумать в такой ситуации: Юлия ушла Бог весть куда, лишь бы не видеться с ним!

Юлия громко всхлипнула, заломила руки… Нет, что толку мучить себя мыслями о нем, этак вовсе с ума сойдешь! Надо что-то делать! Ни на кого нет надежды — значит, надо выбираться отсюда самой!

В каменке еще посвечивали уголья. Юлия зажгла от них лучинку и обошла с нею все углы, внимательно вглядываясь: нельзя ли как-то ускользнуть? Напрасная надежда! И щели нет, и потолок ей, конечно, не поднять, а под порогом лаз копать — это на три дня! И вообще страшно: ведь под порог зарывают черного петуха, чтобы задобрить баенника, банного хозяина… Еще наткнешься на эти косточки!

Ну, вот. Теперь она сделала все, что могла, дабы ее невольное заточение стало вовсе невыносимым: вспомнила баенника.

Так, в которую это перемену Юлия попала нынче в баню? У пани Зофьи немаленькая семья… в третью, а то и в четвертую очередь моющихся оказалась здесь Юлия, и не стоит искать другого объяснения закрывшейся двери: банный не выпускает добычу!

Она поспешно перекрестилась, ругательски ругая себя за то, что не попросила у банного разрешения мыться в неподходящую пору. Ведь если попросить, хозяин пускает путника даже переночевать, хотя баня — место клятое. Юлия слышала про одного прохожего человека, который вежливо сказал: «Хозяинушко-батюшко! Пусти ночевать!» И вошел, и лег на лавку, а как настала глухая ночь, пришел к бане леший и хотел этого человека замучить, а банный заступился: «Нет, нельзя, он у меня просился!» — и так путник ушел поутру невредим. А вот Юлия не попросилась, не задобрила банника… Может, хоть пани Зофья не забыла трижды попросить разрешения еще днем: «Банный хозяин, дай мне баню истопить!» Если и она оплошала — совсем худо придется Юлии! Хотя — куда уж хуже… Надо полагать, недалека та минуту, когда на золе, рассыпанной возле печки, покажутся зыбкие, как бы птичьи следы, отпечатки, что будет означать: мыться в бане собираются все нечистые — русалки, лешие, домовые, овинники… а парить их, хлестать веничком будет сам банный. И горе тому, кто окажется в ночную пору свидетелем их сборища! Ошпарят, забросают камнями, задавят до смерти, не то такого мороку напустят, что человек с ума сойдет! А может быть, у поляков в баньках вовсе не живут баенники, с робкой надеждой подумала Юлия, но тут же вспомнила — они называются лазьники. Есть, куда от них деться! И лешие-лешаки, лесуны, боровики, и русалки-купалки, мавки — все есть! И какая разница, чей вкрадчивый хохоток вдруг долетел до Юлии — банника или лазьника, если сердце ее от ужаса просто перестало биться!

Все. Началось. Сейчас… сейчас они войдут!

Что-то хрустнуло совсем рядом — этого Юлия уже не могла вынести. Она вскочила, кинулась к двери, ударилась в нее всем телом в последнем отчаянии, уже почти в безумии… и распростерлась на крылечке, с размаху вылетев из бани, ибо дверь распахнулась так легко, словно вообще никогда не была заперта.

А может, и в самом деле так? Может, это всего лишь банный морок, думала Юлия, стремглав летя по саду и не замечая, что крапива жалит ноги: второпях она забыла обуться да так и держала, прижав к груди туфли и тючок с бельем. Ох, что бы ни было, надо Бога благодарить, что ушла из этого клятого места живая! Бога — и… Она замедлила свой бег, быстро, через плечо, глянула туда, где таяли во тьме черные очертания баньки, и пробормотала: