Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 44

И то ли рука у нее пылала, то ли — воображение, но сей дерзкий предмет показался еще и горячим! Будто умелый, извращенный мастер нарочно соорудил его для утехи одинокой женщины, которая, вот так же сидя на стуле, очень кстати оказавшемся как раз нужной высоты, раздвинет ноги, закинув их на бедра «любовника», примет в себя искусственное орудие наслаждения и начнет тешить сама себя, стеная и раскачиваясь на стуле, пока не наступит миг экстаза, столь же похожего на настоящий, как засушенный цветок, распластанный меж страниц книги, похож на то благоухающее, трепетное чудо, каким он был среди живой травы.

Или… нет? Или…

Глаза статуи манили, соблазняли, насмехались: «А ты испытай меня! А ты попробуй моей сласти — вот сама и узнаешь!»

Юлия прижала руки к груди. Ее шелковая — сиреневая! — ночная рубашка, очевидно, сделалась красной, потому что жгла огнем.

Ничего не соображая, чувствуя только, что вся горит, Юлия кинулась к столику у кровати, схватила стеклянный кувшинчик с водой и принялась пить прямо через край, даже не налив в стакан.

Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия допила все до капли, с восхищением ощущая, как спадает жар, успокаивается сердце. Опасаясь потерять это мгновение власти над собой и вновь предаться опасным мечтаниям, она, вперив глаза в пол, решительно направилась к окну, решительно потянула шнур, так что вместе со шторками на нишах теперь послушно задернулись и портьеры, отгородив комнату от пронзительного лунного света. Юлия задула свечи и легла, отвернувшись от опасных ниш и изо всех сил молясь про себя, отгоняя все прочие образы. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… И она уснула, однако, верно, отрезвляющее действие напитка и молитвы тотчас кончилось, ибо всю ночь Юлия промаялась в безумных, страстных, горячечных видениях. Тот мужчина оказался живым, вышел из своей ниши и предался неистовым забавам с Юлией и в то же самое время каким-то образом во второй нише блудодействовал с Эльжбетой. Занавеска оставалась задернутой, Юлия только видела, как ткань волновалась от страстных телодвижений, слышала томительные женские стоны, доносившиеся оттуда, — и это так возбуждало ее, что она снова и снова привлекала к себе ожившую статую, и его меч, даром что изваянный из гипса, снова и снова пронзал ее тело, высекая искры неутоленной страсти. Какая-то часть сознания Юлии бодрствовала и все время убеждала ее, что это сон — непристойный, мучительно-сладостный, который нужно просто отогнать или уж избыть до конца. Проснуться, отогнать видения у нее не было сил, пришлось терпеть. А сон принимал все более немыслимые, чудовищные формы!

Теперь Юлии снилось, что пришли в ее опочивальню цыганки в ярких юбках и платках, трясут голыми грудями, распевают хриплыми голосами, бьют в ладоши, хохочут, глядя, как молодые цыгане поочередно подходят к постели, где распростерта она… и стоны ее, и подстрекательский смех цыганок заглушают стоны за окнами, и крики о помощи, и чей-то голос, который непрестанно звал Юлию по имени, а потом умолк, а звон монист заглушал бряцание оружия. И даже выстрелы чудились ей, но куда громче звучали хриплые выкрики ожившего гипсового любовника, понуждающего своих собратьев снова и снова совокупляться с Юлией. А она радостно принимала каждого и разделяла его пыл, с готовностью подчиняясь всякой прихоти очередного любовника, напряженно, всем существом своим желая нового и нового прилива экстаза, потому что в эти мгновения перед нею вспыхивало измученное ревностью лицо Зигмунта, его страдающие глаза, а Юлия, ритмично вздымая своим телом следующее, и следующее, и следующее мужское тело, придавившее ее, злорадно и нетерпеливо шептала вспухшими, нацелованными, искусанными губами:

— Видишь? Видишь? С ним лучше, лучше чем с тобой!..

И это было истинно так, пока Зигмунт глядел на нее. Но вдруг он опустил веки, отвернулся — ушел, и страсть тотчас стала нескончаемым насилием, пока она не забыла о наслаждении и не лишилась чувств от проделываемых с нею бесстыдств.

— Юлия! Юлия! Да проснись же, ради Христа!

Голос Ванды. Ох, как громко, громко… как больно.

— Не бей, не бей… — слабо пробормотала Юлия, со стоном хватаясь за голову. — Замолчи!

— Открой глаза, проснись! Беда, слышишь?!

— Бе-да… — с усилием повторила Юлия, и, очевидно, это слово оказалось ключом к каким-то силам в ее голове, которые, проснувшись сами, помогли ей разомкнуть запухшие веки.

— Бе-да?.. Что за беда?

Лицо Ванды — безумное, глаза сплошь залиты чернотою зрачков.

— Вставай! Ну, вставай! — Она вытрясла Юлию из постели, подтолкнула к гардеробной: — Одевайся! Умоляю! Скорее, надо бежать.

На стуле в тазу — холодная вода. Юлия окунула в нее лицо и постояла так несколько секунд, не обращая внимания на причитания Ванды и понимая, что, пока не проснется толком, все равно проку от нее не будет.

Наконец в голове прояснилось, а когда Юлия, спустив рубашку, протерла мокрыми ладонями плечи и грудь, подержала стылые пальцы у сердца, она, наконец, с облегчением ощутила, что избавилась от горячечных видений.

Поглядела на Ванду — та молча ломала руки, и страх из ее глаз перелился в сердце Юлии:

— Что случилось?! Ради Бога, скажи!

— Сначала оденься, — прошелестела Ванда бледными губами. — Потом… только поспеши!

Юлии не раз приходилось доказывать свое умение одеваться мгновенно. И вот она уже стояла перед Вандою, торопливыми пальцами переплетая косу и пытаясь заглянуть в склоненное лицо подруги:

— Да что случилось-то?

— Плохо дело, — прошептала Ванда. — Ночью нагрянули уланы — польские уланы, понимаешь? Кто-то им донес, что здесь небольшой русский отряд, и они… они… Русские пытались обороняться, но они были со сна, часовых тихо сняли… — Юлия сразу поняла страшное значение этого слова. — Так что, кажется, никому не удалось спастись.

Юлия смотрела неверяще:

— А Васенька Пустобояров?

Ванда поглядела жалобно, кивнула:

— Он тоже. Он кричал, звал тебя… Да ты не слышала. А я слышала, но боялась выйти из комнаты. Думала, они и тебя найдут, но слава Богу, что ты так крепко спала!

Юлия схватилась за сердце. Она ведь слышала звон оружия, выстрелы… А этот зов: «Юлия! Юлия!» Она его слышала, отчаянный крик несчастного поручика, который и перед смертью пытался предупредить ее, спасти. А она в это время… Он погибал, его убивали, а она в это время самозабвенно кричала новому любовнику: «Еще! Еще!», неотрывно глядя в глаза Зигмунта, упиваясь его страданием… Нет, ее извиняет лишь то, это что был порочный, тяжелый, неотвязный сон! Или… о Господи, или не сон?! Ведь бой был наяву, значит, может быть… Она с ужасом мысленно ощупала свое тело. Нет, кажется, все чисто, нет на ней липких следов. А вот это смутное воспоминание: она лежит, две цыганки обтирают ее ноги теплой водой — это истинное воспоминание или часть бреда? Отчетливо вспомнилась большая родинка на плече цыганки… Нет, надо поглядеть в постель, там должны остаться следы мужского семени, неисчислимо излитого ночью… если позорный сон был позорной явью.

Юлия метнулась к разворошенной постели, но Ванда поймала ее за руку:

— Ты что? Ты с ума сошла? Нельзя медлить ни минуты, вот-вот они будут здесь! Тебя ищут!

— Кто? Поляки? Но… что я им?

Ванда на миг зажмурилась, заставляя себя говорить спокойно:

— Они услышали, как поручик звал тебя. Стали спрашивать. И кто-то сказал… кто-то слышал ваш разговор в парке, кто-то из слуг… поняли, чья ты дочь. Тебя ищут, чтобы убить так же, как убили поручика!

— Но как же?.. Ведь Васенька намеревался утром послать нарочного в ставку, с сообщением отцу! — чуть слышно прошептала Юлия и обратила умоляющий взор к окну, словно надеясь, что ночь еще длится, а значит, все ее ужасы развеются с первым же утренним лучом.