Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 42

— А… тот, который со срочным посланием явился, — наивно спросила Юлия, — он что же, не видел ничего?

Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потом тонкие губы ее ощерились в ухмылке:

— Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Не было никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунт велел… Я в его руках была мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел он бросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател в одночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунта и поет, и пляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунт меня непременно отыскать должен. Платья, деньги — это так, задобрить, в глаза пыль пустить. На самом же деле только настигнет он меня — сразу рот навеки заткнет, не помилует!

Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не дав Юлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом таким будничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:

— А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали. Здесь передохнем.

15

СИРЕНЕВАЯ КОМНАТА И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

«Бэз» по-польски — «сирень», и никакое другое название не подошло бы имению более, чем это: за коваными прутьями ограды, возвышаясь и нависая над ними, загораживая двор так, что не виднелось ни малого просвета даже сейчас, когда ветки были голыми, стеною стояли кусты сирени, и их прямые, светлые ветки с затаившимися почками согрели своим видом сердце Юлии, ибо они были исполнены тайной надежды… В них таилось нетерпеливое ожидание весны, и можно было только позавидовать тем, кто увидит Бэз в пору его цветения. Юлия и завидовала, пока они ехали вдоль ограды, а потом повернули за угол, к дому привратника — и Ванда вдруг резко осадила коня, как будто увидела нечто ужасное, начала поворачивать, да послышался грозный окрик:

— Стоять! — и человек в мундире, с пистолетом в одной руке и с саблею в другой выбежал из ворот.

Юлия замешкалась и испуганно уставилась на него. Что-то было знакомое, но совсем не страшное в чертах его сердито нахмуренного лица. И только тут она сообразила, что он выкрикнул именно: «Стоять!», а не «Стаць!», как сказал бы поляк. Он кричал по-русски, и лицо его было по-русски круглым, голубоглазым, румяным, а вовсе не сухощаво-бледным, как у поляков. Конечно, Юлия видела этого кавалериста впервые в жизни — она просто узнала русским сердцем русского человека. И с неразборчивым, восторженным воплем она обрушилась с коня на ошеломленного малого так, что оба едва на ногах устояли, и расцеловала его в обе щеки, плача от радости:

— Наши! Наконец-то!

Подъехала Ванда и тоже спешилась, имея вид весьма сконфуженный: она не ожидала увидеть здесь военных и так привыкла таиться, что даже не успела заметить русский мундир, повинуясь одной привычке — бежать.

— Теперь больше не придется бежать! — снисходительно объявила ей Юлия, донельзя довольная тем, что настал ее черед доказывать Ванде свое покровительство.

Какая удача, какая необыкновенная удача, что в том слоеном пироге, каким стала теперь Польша, они, наконец, набрели на своих! Ей чудилось, что отныне и расстояния сокращены, что само присутствие русских как бы само собою перенесет ее в Россию, поможет отыскать родных… Она даже огляделась нетерпеливо, почти не сомневаясь, что здесь же окажется и отец, и ничуть не была изумлена, когда увидела Василия, молодого поручика, со всех ног спешившего к ней с изумленными восклицаниями:

— Юлия Никитична! Да Господи ж! Юлия Никитична! Живы ли вы?!

Набежал, схватил за руки, едва не приплясывая:

— Юлия Никитична! Вот счастье! Ну, благодарение Господу! Сейчас эстафету господину Аргамакову… Сейчас…

При упоминании об отце у Юлии ослабли колени:

— Он жив?! Где он?

— Воюет, где же ему быть? На днях отличился в деле под Гроховом, генерал Дибич благодарил его публично. О, мы крепко подрали полячишек! — Васенька так и закатился, восторженно потрясая кулаком. — Генерал Хлопицкий был ранен, и это имело для мятежников самые неблагоприятные последствия: все пришло в расстройство, общее управление исчезло! Радзивил, говорят, совершенно растерялся, шептал про себя молитвы, на вопросы отвечал текстами из Священного писания. Все у них перессорились… — Тут он заметил умоляющее выражение глаз Юлии и спохватился, о чем шла речь: — Ах да, князь! Где сейчас его полк, сказать не могу, сам не знаю, но завтра пошлю нарочного в ставку с вестью о вас. Сам граф Дибич-Забалканский встревожен вашею судьбой. Глазам не верю, что вижу вас живою! — вскричал он с радостным, детским выражением зеркальных, огромных, карих глаз, успевая враз и ручки Юлии целовать, и восхищенно ее озирать, и предаваться счастливым воспоминаниям: — А помните, Юлия Никитична, как минувшей зимою, на Рождество, мы в сочельник у вас в имении сказки слушали? Сидели у наших ног на скамеечке люди ваши дворовые, Володька и Сонька, и поочередно рассказывали?

Юлия сжала его руки и поглядела с такой нежностью, что у Васеньки Пустобоярова, самого безнадежного соискателя руки этой привередливой красавицы, Юлии Аргамаковой, сердце забилось где-то в горле, и голос сделался деревянным, как прежде в ее присутствии:

— Я… рад служить! Всем сердцем и душой! Жизнь отдам за вас! И… государство. Располагайте мною как заблагорассудится!

— Спасибо, Васенька, — прошептала Юлия, донельзя растроганная теми же самыми словами, которые прежде смешили ее до колик, и ежели б сейчас случился рядом поп, а Васенька осмелился бы повторить свое предложение руки и сердца, — ей-Богу, пошла бы с ним под венец, не чая искать другой любви, чем та, которая так и изливалась Васенькиными пламенными взорами!

Но миг прошел, случай был упущен: очарование нарушил встревоженный голос Ванды:

— Проше пана… здесь ли графиня Чарторыйская, хозяйка?

Васенька взглянул подозрительно, и Юлия поспешила защитить Ванду:

— Моя подруга и спасительница, пани Ванда… — она замялась, не зная фамилии этой загадочной особы. Не сказать ли — Сокольская? Но с губ нейдет это имя, да и, может быть, у Ванды есть причины каждому-всякому его не открывать? А ведь и верно: Зигмунт Сокольский наверняка один из лидеров мятежников, а значит, враг русским. И жене его открыться небезопасно! Ох, Юлия, что же ты наделала: вознамерилась всем существом своим предаться врагу Отечества?! Эта догадка уколола ее, будто раскаленная игла, и наполнила таким презрением к себе, что она враз обессилела и уже едва слышала ответ Васеньки, что мадам Чарторыйская и ее фрейлины (он так и сказал, ей-Богу!) пребывают в полном здравии, никаких обид и притеснений им не причинено, как раз собираются ужинать.

— Вот и прекрасно, — обрадовалась Ванда. — С ними мы и откушаем!

Юлия поглядела на нее в недоумении. Если память ей не изменяла, Ванда что-то говорила о своем знатном, хоть и обедневшем роде, но, право, надо быть кем-то большим, чем бывшая лектрисса и бывшая проститутка, чтобы рассчитывать на приглашение за стол женщины древнейшей фамилии! Но Ванда безмятежно улыбнулась:

— Эльжбета — моя кузина, так что не сомневайся: прием нам будет оказан самый радушный. И мы наконец-то сможем принять ванну!

В голосе ее прозвучало такое вожделение, что Юлия, которую с некоторых пор при слове «ванна» пробирал озноб, не посмела перечить и пошла за подругою, бросив на прощание благодарный взгляд Васеньке, который вновь заверил ее, что с рассветом верховой повезет в ставку известие: дочь полковника Аргамакова нашлась!

Навидавшись убожества и обветшалой помпезности в замке дракона Жалекачского, Юлия была несколько ошеломлена роскошью дома графини Чарторыйской. С одного взгляда ощутила она великолепие просторного парка, где мелькали затейливая беседка, грот, храм, ручеек с перекинутым через него ажурным мостиком, с видневшимися вдали оранжереями, с прелестным английским домиком на холме среди лип, с гипсовыми статуями, блестевшими среди подстриженных акаций… Такие же статуи, и оранжереи, и английский домик, и мостики, и лужайки, холмики, гроты, куртины… — все точно такое же роскошное было в имениях у Аргамаковых: что здесь, в Польше, на юге, что в любимом нижегородском Любавине, а потому Юлия почувствовала себя как дома. Убранство комнат, их расположение тоже показалось ей знакомым и весьма красивым… Тем более неприятно поразила внешность хозяйки и ее фрейлин.